Величие Родины

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Деконструкция Родины: фразеология как ключ к восстановлению нарратива

ГЛАВА ПЕРВАЯ. РАССКАЗЫ О РОДИНЕ

Вся группа нарративов, объединенных общей темой величия Родины, легко узнается как символический ландшафт советской массовой культуры -элементы советской песни, так называемого народного творчества (ансамбли народной песни и пляски, песни и стихи о Родине, которые распевали и декламировали наряженные в псевдонациональные костюмы участники художественной самодеятельности), пионерские праздничные „монтажи", которые декламировались школьниками со сцены актового зала в дни официальных празднеств, и прочее. Эти нарративы почти полностью совпадают с репрезентацией Родины в школьно-образовательном дискурсе. Буквари и школьные учебники, особенно для начальных классов, хрестоматии - книги о Родине, сборники песен и стихов о Родине были полны подобной продукции, как текстовой, так и изобразительной. Эти лубки объединяются в один нарратив о Родине как стиле жизни, под известным лозунгом „Образ жизни - советский".

Семья народов

На бескрайних просторах нашей Родины, под солнцем / небом / мирным небосводом Родины расцветает дружная / братская / сплоченная / счастливая / многонациональная семья советских народов. Это - советский народ, новая историческая общность людей. От Москвы до самых до окраин, во Владивостоке и в Таллине, на Крайнем Севере и в жаркой Средней Азии, во всех уголках нашей великой Родины всех их объединяет в одну семью горячая / искренняя / пламенная / сыновняя любовь к своей многонациональной / советской / социалистической Родине. Братские народы Советской страны благодарны партии и правительству за заботу об их процветании, о расцвете их национальных культур (национальных по форме, социалистических по содержанию). В прошлом они подвергались беспощадному / непосильному национальному гнету / угнетению, но социалистическая революция освободила их, а братская помощь русского народа (Россия - республика первая среди равных) помогла их становлению, их подлинному расцвету.

Город Солнца

Обращает на себя внимание метафора величия, производная от представления о величине, об СССР как большом физическом пространстве. Физические размеры Родины составляли предмет особой гордости советского человека. Сведения о том, что СССР занимает одну шестую часть мира

(название знаменитого пропагандистского фильма Дзиги Вертова), что страна раскинулась от океана до океана, что Москва (сугубо континентальный город) - порт пяти морей, что на территории СССР проходят тринадцать часовых поясов и что над страной никогда не заходит солнце⁵⁶ -все эти сведения сообщались в школьных книжках с оттенком гордого изумления и восхищения великой Родиной, сумевшей достичь таких невиданных физических размеров.

В эту идеологическую географию СССР входило и перечисление всего того, что на ее территории есть „самое-самое": и самая большая в Европе река Волга, и самая высокая горная вершина пик Коммунизма, и самое большое в мире озеро Каспийское море, и абсолютный полюс холода Верхоянск, не говоря уже о самой демократической в мире Конституции. Природное разнообразие Родины, ее исключительные запасы полезных ископаемых, ее энергетические ресурсы, а также воля советского человека, все это природное буйство обуздавшего и направившего на службу прогрессу⁵⁷ - все это имело составлять предмет особой гордости и восхищения.

Что же лежит в основе единства всего этого разнообразия, на чем держатся исполинские размеры нашей Родины? Подразумеваемый ответ - на величии ее народа, на величии идей коммунизма, которые разделяют все бесчисленные народы нашей Родины. Солнце не заходит над бескрайними просторами нашей Родины не только потому, что она физически протяженна; главное, что ей светит - это солнце светлого будущего, солнце коммунизма. Под этим солнцем и расцветают ранее отсталые и угнетенные, а ныне свободные и счастливые советские народы.

Согласно этой риторике, национальное и культурное различие народов нашей многонациональной Родины, разнообразие и изобилие языков, наречий, обычаев и пр. объединяется в единое целое одной общей светлой целью - стремлением к коммунистическому будущему. Разнообразие - это лишь форма; единство же социалистического содержания, диалектическое (по существу же оксюморонное) единство пролетарского интернационализма и советского патриотизма есть суть. Географическое и природное разнообразие - это благодатный дар, которым сама натура (опять же, вскармливающая мать-земля) благословляет советский народ за его правильные исторические устремления. Снова, как и в нарративе об изменнике Родины, мы сталкиваемся здесь с ветхозаветным мотивом Благодати. Однако советские люди благодарят за эту благодать не божество и не слепые силы природы, а мудрое руководство коммунистической партии, ведущей Родину по пути новых и новых великих свершений.

Мы уже сталкивались со своеобразным номинализмом советского официального дискурса, силой которого „вещи" получают существование только в силу идеологической значимости „идей", т. е. когда „вещи" существуют постольку, поскольку значима метафора этой „вещи" в метафизическом ландшафте идеологической системы. Так, мы указывали на то, что человеческая значимость отношений материнства и детства оказывалась вторичной по отношению к идеологеме материнства как метафоры взаимодействия между Родиной-государством и ее гражданами. Точно так же из метафоры Родины-дома „соткался" и реальный человеческий дом — семья, родственная связь, хозяйство, двор и пр. Этот „вещественный" дом оказался существующим ровно в той степени, в какой он мог служить основанием для метафоры Родины, которую должно защищать. Телесные функции (семья, родство, повседневное сосуществование под одной крышей), таким образом, производятся не столько собственно взаимодействиями между людьми, сколько метафорическими значениями соответствующих имен (семья, мать, дом, родина) в рамках идеологической картины мира, причем сам процесс метафоризации находится под строгим контролем власти. Это идеальное тело, функции которого подвергаются возгонке до нового и высшего „агрегатного состояния" идеологической метафоры и заменяются этой метафорой, составляет характерную особенность тоталитарного субъекта. Все это в русской культуре оказывается помноженным на пресловутую „тоску по идеальному" и отвращение к низкой материальности, на стремление к духовным высям и любовь к „полетам во сне и наяву", которые столь характерны для русской интеллигенции.

Тот же самый символический ход мы наблюдаем в метафорике дискурса о величии Родины: ее физические параметры оказываются производными от идейного величия объединяющей ее идеологии, наличие в ее географическом ландшафте всего „самого-самого" представляется самим собой разумеющимся результатом ее исторической избранности и отмеченности; богатство недр и протяженность - это своего рода божественная благодать, и они только подтверждают, что не только исторический путь Родины был единственно возможным (единственно благодатным), но и будущее ее отмечено той же благодатью и, следовательно, исторически оправдано.

Имея в виду такую „теологию Родины", не удивительно, что подавляющее большинство населения восприняло конец СССР как апокалиптическую катастрофу: не будучи столь географически „великой" (теперь в Россию входит всего одиннадцать часовых поясов, а не тринадцать, как это было в СССР), Россия оказывается очень сомнительным историческим проектом, поскольку вместе с физическими размерами она утрачивает и признаки Величия и Благодати. Утрата территорий переживается как утрата божественной цельности, т. е. как Грехопадение. Грех наказывается лишением того райского состояния внутренней непротиворечивости и бесконфликтности, которая и есть свидетельство Благодати и гарантия Спасения. По сравнению с такого рода травмой веры, привлекательность реформы, даже если она сулит демократизацию и повышение уровня жизни, оказывается крайне сомнительной.

Как и в предыдущих нарративах, здесь высоко продуктивна метафора Родины-Матери, народа как семьи. Тут и братский союз советских республик, и союзные республики - пятнадцать сестер, из которых РСФСР, как уже указывалось, - первая среди равных. Отношения братства (братская помощь Советского Союза) насильственно распространялись и на весь коммунистический блок: этим штампом обозначалось грубое вмешательство СССР в экономические и политические дела стран социалистического содружества - впрочем, именно содружества, но не семьи. Между семьей братских народов внутри страны и содружеством братских народов за ее границами существовала, как мы видим, социально сконструированная иерархия близости - дальности.

Мир, братство, дружба - привычные для советского уха лозунги национальной политики СССР. Именно так мыслилась советская утопия вселенского равенства, идеального сосуществования различных начал в том райском будущем, где неизбежный между различностями конфликт будет преодолен в принципе (ср. эту мифологему с положением научного коммунизма о различном характере противоречия при капитализме и при социализме: в первом случае оно антагонистично, во втором - неантагонистично).

Интересно, однако, что в этом стремлении Советского государства к универсальности и всеохватности проявился не только милитаризированный экспансионизм, но и свойственная эпохе Современности тенденция универсализма. Мы уже отмечали, что в эпоху национальных государств эта тенденция приводит к подавлению местных культур во имя общенационального Отечества, которое мыслится как промежуточная ступень на пути к всеобщему объединению всех людей в целостности „общечеловеческого". Советский патриотизм имеет претензию быть держателем „общечеловеческого" на более высоком уровне как общности, так и вочеловеченности. Именно в дискурсе патриотизма ведется речь о новой исторической общности людей - советском народе. Эта новая, т. е. лучшая, общность противопоставляет „свое", „идейно здоровое" всему тому, что „догнивает" за Стеной, и это есть своеобразное продолжение универсализма Великой французской революции. Холодная война, накануне и в ходе которой сформировалась и закалилась официальная идеология Советской Родины, - это война между двумя универсалистскими концепциями, общие корни которых в идеях Просвещения несомненны.

Однако примечательно, что несмотря на обилие разоблачительных исторических и этнографических исследований, появившихся за последние десять лет, несмотря на ежедневный практический опыт национальных конфликтов, который сопутствовал человеку в его частной жизни на протяжении всех лет советской власти, несмотря на картину „братства", наглядно открывшуюся нам, например, в чеченских войнах, бывший советский человек продолжает лелеять в душе советскую утопию вселенского единения народов. Развал СССР больно ударил по этой утопии; в современном российском обществе, особенно в его старшем поколении, живет острая ностальгия по утраченному райскому состоянию, благостные воспоминания о советской межнациональной умиротворенности, о дружеской взаимопомощи людей разной национальности („в детстве мы все играли в одном дворе и даже не знали, кто татарин, кто еврей", что, конечно, есть ложь - прекрасно знали). Развал СССР и физическое сокращение Родины „всего лишь" до размеров Российской Федерации, „отпадение" бывших братских народов вызывает горькое разочарование в настоящем: нет уже прежней великой - в прямом и в переносном смыслах - Родины, нет и Родины многонациональной. Именно имея в виду этого рода утраченную невинность, бывшие советские люди часто говорят, отвечая на вопросы о Родине: теперь, после развала СССР, меня лишили Родины (Е. Барт-минский, частное сообщение).⁵⁸

Военная мощь Родины

Наша Родина - СССР, первое в мире социалистическое государство. Мы должны беречь и приумножать богатства Родины, защищать Родину в трудные для нее годы. Наша Родина следует ленинским курсом мирного сосуществования, проводит миролюбивую внешнюю политику. Однако мы готовы дать отпор каждому, кто посягнет на свободу и независимость нашей Родины. Наши доблестные вооруженные силы уверенно стоят на защите интересов Родины, на страже священных рубежей нашей Родины. Они готовы дать отпор агрессору, защитить право советских людей на мирный созидательный труд, на мирное / чистое небо над головой. Рубежи нашей Родины неприкосновенны, ее границы на замке.

Этот нарратив связывает мифологию Родины с советской оборонительной военной доктриной. Он знаком всякому, кто когда-либо подвергался военно-патриотическому воспитанию. Из прочих нарративов школьно-образовательного дискурса этот наиболее ригиден: почти в неизменяемом виде и практически без вариаций воспроизводился он и на уроках военного дела (ср. советский термин гражданская оборона для обозначения милитаризма; несколько подробнее о советских иносказаниях такого рода см. ниже), и в дискурсе военно-патриотических игр (пионерская игра „Зарница", 70-е гг.), и в армейской казарме на политзанятиях, и в дикторском тексте, сопровождавшем демонстрацию военной мощи Родины на ноябрьских военных парадах.

Стальные мускулы

По логике мифа, эта история являет собой естественное продолжение предыдущего нарратива: поскольку наша великая Родина богата и изобильна, постольку на нее будут покушаться злокозненные враги, враждебное капиталистическое окружение (опять мотив кольца, отмеченный нами выше в мифологии Родины). Мир разбит на две части (советский штамп: два мира - две морали): „свои" и „чужие". Эти две части мыслятся в метафоре военного конфликта (социалистический лагерь - капиталистический лагерь); историческое время, следовательно, концептуализируется как передышка между боями (в лагере, как известно, воины отдыхают и готовятся к новым сражениям). Границы нашей Родины священны (отклик мотива Родины как божества). Эти границы не только обозначают административное и политическое деление мира. Они знаменуют собой границу времени, границу между историческими эпохами. Запад отживает и загнивает, СССР расцветает и молодеет. „Там" и „здесь" время течет в разных направлениях. Как все высшее (высшая общественно-экономическая формация), социализм являет собой и нечто лучшее (преимущества социализма, преимущества советского образа жизни). Социализм, таким образом, - это сокровище, молодильное яблоко, магический ключ к бессмертию (с течением физического времени страна молодеет и хорошеет, коммунизм - это молодость мира). Именно поэтому на него и покушаются враги.

Атрибуты Родины - величие и мощь - в советской пропаганде прочитываются буквально. Широко известны газетные карикатуры, на которых советский народ изображен в виде высокой, мускулистой, широко шагающей фигуры (мужского пола), а коварный империалист - например, дядя Сэм с атомной бомбочкой в руках - в виде мелкой тонконогой скрюченной фигурки, копошащейся где-то под ногами. Метафора (идейного) величия как (физической) величины и здоровья претворяется здесь в наглядный зрительный образ и вызывает в памяти иероглифическую символику изображений на древнеегипетских фресках: чем выше общественный статус изображаемого, чем больше в нем величия и власти, тем больше размер изображения относительно других фигур.

Однако величие Родины, согласно этому нарративу, не столько в ее физических размерах, сколько в ее (военной) мощи. Торжество мускулов, апогей культа физической силы мы находим в патриотической монументальной скульптуре соцреализма.⁵⁹ Интересами войны легитимируются и практики тела: физкультура и спорт поощряются в той степени, в какой они закаливают тело, готовя его к защите Родины.⁶⁰ Комплекс спортивных норм, который сдавал каждый советский школьник, так и назывался — ГТО, „Готов к труду и обороне". Из спортивных клубов самых квалифицированных профессиональных спортсменов - гордость Родины - готовил именно ЦСКА, Центральный спортивный клуб армии.

В рамках темы „Родина и война" (на языке советского иносказания, „Родина и защита мира") дискурс сильно тяготел к аллегориям. Советский воин-освободитель (статуя работы Вучетича в Берлине) изображен в современной военно-полевой форме, но с мечом в руке (о семантике меча см. выше). Советский воин силен своей верой, на его стороне - моральное и идеологическое превосходство, его дело правое, потому что он отстаивает не только настоящее, но и будущее (мотив молодильных яблок, овладения временем). Его правда - наивысшая правда на земле. Поэтому в риторике военного противостояния опять звучат ветхозаветные мотивы: не просто прогнать врага, но осуществить над ним акт возмездия (ср. название советского фильма о войне). Военное вторжение - не просто вооруженное нападение, но святотатство, посягательство на святыню - честь, свободу, независимость Родины (ср. выше нарратив о защитнике Родины).

О риторическом аспекте идеологии милитаризма довольно много писали, правда на Западе и о милитаризме западном. Так, в критическом исследовании современного политического языка Роберта Ходжа и Гюнтера Кресса⁶¹ - исследовании о языке и власти - приводится анализ американской газетной лексики периода войны в Персидском заливе. Одни и те же референты получают идеологически различные наименовании в зависимости от позиции „мы" или „они". Излишне говорить, что в русском милитаристском (по-советски - миролюбивом) дискурсе эта тенденция тоже процветала. У „них" безудержная гонка вооружений, у „нас" - борьба за мир. „Они" наращивают гонку вооружений, „мы" куем ядерный щит Родины. У „них" военщина, у „нас" - доблестные вооруженные силы. У „них" неоколониализм и военная экспансия, у „нас" - выполнение интернационального долга. Таких иносказаний в советском дискурсе очень много, и они представляют интересную тему для отдельного исследования. Центральным иносказанием (его отметил еще Дж. Оруэлл) - это слово мир для обозначения войны (миролюбивая внешняя политика осуществлялась за счет инвестиций в военно-промышленный комплекс и повальной мобилизации мужского населения на военную службу).

Masculinum — Femininum

Отметим в скобках, что и в этой своей разновидности дискурс о Родине исключает субъекта-женщину. Через идею войны конструировался собственно идеал мужественности. Солдат / защитник Родины благороден и рыцарственен, спасает женщин, стариков и детей, охраняет мирный сон советских граждан, защищает счастливое детство (ср. женский элемент в сочетании сыновья и дочери Родины, который явно стал уступкой конституционному строю, но не укрепился во фразеологии). Отличительной особенностью советской маскулинности как она предстает перед нами в военном дискурсе о Родине является гетеросексуальность. В отличие от романтики войны в нацистской Германии, советский военный дискурс абсолютно лишен романтических коннотаций гомосексуального мужского союза. Советский солдат гетеросексуален и чрезвычайно морально выдержан, возможно, девственен. Судя по шуточным солдатским песням (специальный жанр, поощрявшийся идеологами из Минобороны), он охотно шутит с девушками (но не больше - и только с девушками, но не с женщинами), а в родном краю его обычно ждет „далекая любимая", что „для солдата главное" (слова из песни).

И, конечно, не последнюю роль в этой мужской мифологии играло понятие чести защитника Родины, чести Вооруженных сил, также важная составляющая русской маскулинности. Именно честь Вооруженных сил, как представляется, пострадала больше всего, когда Горбачев начал демонтаж армии, который впоследствии перешел в спонтанную разруху. Вывод советского контингента из Восточной Европы и последующие акции разоружения армия восприняла как кастрацию. Разочарованный и оскорбленный представитель доблестных вооруженных сил - заметная фигура как в правой, так и в левой патриотической оппозиции в нынешней России. Как показывает опыт чеченских войн, это разочарование несет в себе высокий разрушительный потенциал и используется политиками как идеологическое оружие массового физического уничтожения, причем не только „чужих", но и „своих".

Счастливое детство

Под солнцем / небом Родины, под мирным / счастливым / чистым небосводом, в самой лучшей на свете Советской стране расцветает счастливое советское детство. Слышатся звонкие пионерские песни, звенят пионерские горны. В отличие от сверстников за рубежом, советская детвора может быть уверена в завтрашнем дне. Дети - единственный привилегированный класс в СССР. Родина неустанно заботится о детях, дает им бесплатное образование. Дети настойчиво овладевают знаниями. Они изучают и

любят родную историю, родную речь, родной язык, родную литературу. Они любят и охраняют родную природу.

Вступая в ряды пионерской организации, дети торжественно обещают горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия. Пионеры и школьники готовятся стать продолжателями великого дела дедов, отцов и старших братьев. Они гордятся героическим прошлым нашей Родины.

Отцы и деды

Официальное отношение к детству в советской идеологии, как представляется, теснейшим образом связано с советской концепцией времени и исторического развития, о которой уже упоминалось выше. Основная идея -любые жертвы в настоящем ради счастливого и прекрасного будущего. Эта установка на будущее характерна и для обыденной, и для научно-философской картины мира. Культ будущего в целом свойственен любым линейным представлениям об историческом времени как прогрессе. Эта концепция была в полной мере усвоена советским массовым сознанием благодаря распространению марксизма с его картиной революционного развития истории по пути все более и более совершенных общественно-экономических формаций.

Простонародная, во многом мистическая, вера в лучшее будущее отмечена во многих фольклорных формах. Она выражается и в вере в доброго царя, и в надежде на улучшение жизни, которое ожидают от властей -своеобразный аналог мужицкого рая на земле, страны Муравии, Беловодья (мы будем иметь возможность более подробно рассмотреть подобные утопии повседневного сознания при анализе „наивного" текста, см. главу 2). Однако повседневный народный утопизм находит дополнительный источник вдохновения, перекликаясь и с официальной научно-методологической установкой; научный коммунизм был учением о социалистической формации как качественной вершине общественного развития, т. е. о социализме как общечеловеческой, научно обоснованной и политически оформленной стране Муравии.

Кроме того, советская социально-историческая доктрина была социо-биологична. Метафорика социального дарвинизма, для которого социальные сообщества выступают как аналоги биологических организмов, а историческое развитие есть борьба за существование и выживание сильнейших, порождает и распространенные в советском политическом языке метафоры здоровья и молодости по отношению к „позитивным" явлениям советского быта и метафоры болезни, нездоровья и пр. по отношению к буржуазному обществу и буржуазным предрассудкам в среде советских людей.⁶²

Все это вместе взятое породило идею „заботы о будущем", сконструировало идеологию и образность советского детства. В популярной форме эти идеи детства как здорового будущего формулировались следующим образом: дети - цветы жизни, дети - наше будущее, дети - единственный привилегированный класс, дети будут жить при коммунизме. Таким образом, детство несло на себе высокую идеологическую ответственность за будущее страны. Счастливый, здоровый ребенок - гарантия правильности сделанного народом исторического выбора, залог успеха всего проекта модернизации. Если наши усилия в построение рая считать вкладом, то здоровый ребенок - это процент с капитала. Образ здорового ребенка не только идеологическая икона, но и призыв делать вклады. Иными словами, призывая к вкладу, система обещает небольшой доход в форме молодильного яблока: здоровый ребенок гарантирует относительное бессмертие. Партия и правительство проявляют особую / неустанную заботу (о материнстве) и детстве, за что не только родители, но и дети неустанно же благодарят (спасибо товарищу Сталину / родной Коммунистической партии за наше счастливое / золотое детство).

Символическая среда, в которой воспитывается такое здоровое, исторически-правильное детство - это среда „тотально-родного": от родной природы до родного языка и родной истории. „Родные дискурсы" - это инструменты педагогического воздействия и одновременно цель собственно воспитания как такового. Искусственно созданная идеологическая телесность „родного" призвана вытеснить нездоровые интересы и наклонности, которые порождаются живым телом, его сексуальными потребностями, потребностями в питании и выделении. Все последнее - т. е. внеидеологическое, инстинктивное, биологически необходимое - и есть нездоровое, а интерес к этим функциям - область того самого нездорового интереса, который советская педагогика призвана искоренять в детских душах. Искоренять именно путем прививки правильных „идеологически родных" иерархий. С помощью „родных дискурсов" советскому ребенку придавали коллективное тело, тот общественно-значимый символический опыт „родного", который никак не совпадал с реальным переживанием семейной любви и близости, а стремился подавить это реальное переживание и подчинить его идеологической конструкции „родных" иерархий. Такое идеологически сконструированное коллективное тело советского ребенка включало в себя и родную страну, и родную партию, и родного товарища Леонида Ильича Брежнева (вспомним жанр стихотворных приветствий пионеров и школьников очередным партийным съездам).

Причудливым образом патриархально-семейная риторика старших братьев, отцов и дедов с ее чрезвычайно широкими границами „родного (тела)" становится репрезентантом сугубо анти-традиционных методов коллективного воспитания подрастающего поколения - детские сады и школы, летние пионерские лагеря, сведение до минимума того физического времени, что ребенок мог проводить в кругу семьи, замена ценностей семьи ценностями коллектива. В первые годы советской власти коллективное воспитание призвано было целиком заменить собой семью, которая рассматривалась как отживающий общественный институт. Верность коммунистическому режиму, революционная идейность торжествовала над крепостью семейной связи. Эта идеологема нашла свое воплощение в образе Павлика Морозова - юного пионера-героя, который донес на свою семью за укрывательство хлеба от продразверстки (по другой версии - за содействие ссыльным кулакам), подвел семью под трибунал, был зверски убит за это родственниками и впоследствии канонизирован советской пропагандой. Об этом образе юного героя будет несколько подробнее сказано ниже.

В сталинской и послесталинской пропаганде отрицание семьи уже не проводилось в такой резкой форме, семья стала рассматриваться как ячейка общества и была подчинена интересам коммунистического воспитания. Тем не менее, в дискурсе коллективного воспитания с его ценностями „родного" Советская власть выступала как антагонист и заменитель реальной семьи. Помимо продолжения тела в форме родной природы, истории и т. д., советская семейная метафора „пристраивала" к этим отношениям между детьми и Родиной-матерью также и дедушку Ленина, и героических дедов и отцов (поколение большевиков гражданской войны и коммунистов Отечественной, соответственно), и старших братьев - комсомол. Этот идеологический ход „восоздания" символической семьи подсказывает нам, что режим исходил из парадоксальной пресуппозиции, что каждый советский ребенок, даже если у него есть мама и папа, по существу сирота и нуждается в благодеянии со стороны Родины, которая предоставляет ребенку и семейную традицию в прошлом (идеологически симулированных отцов, дедов), и золотое детство в настоящем, и суррогат членов семьи (старших братьев и пр.).

Любопытно, что относительно благополучный, сытый и здоровый ребенок периода развитого социализма является объектом коллективного трудового воспитания в школе и, таким образом, становился дериватом от образа оборванного, голодного, вшивого послереволюционного беспризорника-сироты. Ведь доктрина коммунистического воспитания и в самые сытые годы советской власти опиралась на теорию трудового воспитания A.C. Макаренко с его полувоенными-полутюремными трудовыми колониями, созданными специально для перевоспитания и обучения классово чуждых криминализированных беспризорных подростков.

Еще раз укажем на маскулинистскую традицию в этой мифологии: многомилионная семья Родины-Матери, как оказывается, состояла из одних мужчин (дедушка Ленин, отец народов Сталин, старшие братья, отцы и деды). Например, в советской мифологии „патроном" беспризорников оказывается Феликс Дзержинский, председатель ВЧК, в ведомство которой входила борьба с беспризорностью. В советской педагогике, в соответствии с викторианскими установками сталинской морали, сексуальный и воспроизводственный аспекты семейных отношений ни в коем случае не „выпячивались", а вместе с этим притушевывался и двуполый характер обычной семьи. Поэтому та метафорическая семья, в которой росло и развивалось советское детство, получалась однополой, причем мужской - дедушка, отцы, деды, братья.

В этом „мужском уклоне" Родины-семьи прослеживается и важный элемент патриархальной культуры - принцип наследования по мужской линии (ср. одно из значений однокоренных Отчизне и Отечеству слов отчина, вотчина — обозначений родных усадеб, наследственных земельных угодий, передававшихся по мужской линии; ср. также вышедший из обихода фразеологизм судить по отчине и дедине, т. е. по традициям патриархального рода). Мы уже сталкивались с параллелью между Родиной как идеологическим достоянием и частной собственностью, когда обсуждали проблему изгнанничества, параллелью между практикой конфискации личного состояния и ощущением утраты Родины в изгнании. Подобно патриархальной вотчине, Родина как идейное достояние наследуется от деда к отцу, от отца к сыну.

Итак, Родина и ее атрибуты - это симулированная реальность семейного окружения и семейных ценностей в идеологическом воспитании подрастающего поколения. Такая виртуальная, идеологически конструированная „семья" составляет метафорическое основание, на котором покоятся ценности счастливого детства.

„То березка, то рябина"

Второй стратегией метафоризации является уже обсуждавшийся выше мотив Родины как Пути. Элементы этой метафоры также буквально воплотились в риторике коммунистического воспитания. Это марш, поход, организованное шествие по намеченному маршруту к намеченной цели. В пионерской риторике 70-х этой метафоре была придана законченная идеологическая форма. Общественная работа и учеба (настойчиво овладевать знаниями) представлялись как символическое следование по семи маршрутам (примечательна в этом контексте магическая цифра „семь"). Учеба именовалась походом за знаниями. Патриотическое воспитание и краеведение представлялись как работа красных следопытов, следование по пути / маршрутами боевой славы. В это направление пионерской работы входили и физические, реальные походы и экскурсии по местам боевой славы. В форме похода мыслилось и изучение родной природы (походы на лоно природы как часть Bildung, юннаты, юные натуралисты - советские предтечи „зеленого" движения), и оздоровительные мероприятия. В конце года подводились итоги пионерского марша, выделялись и награждались победители.⁶³

Связь патриотического воспитания с родной природой имеет особое значение, поскольку именно в природе наблюдается то самое (натуральное) цветение, которое метафорически репрезентирует идеологическую догму о расцвете социалистического общества. Путешествие (поход, вообще передвижение) в таком „контексте цветения" - важная составная часть „символического маршрута". Такой маршрут организованного массового похода по „просторам Родины чудесной" не имеет никакого отношения к странствию изгоя-одиночки-изменника-изгнанника. В классической пионерской песне эти идеологические связки получают каноническую аллегорическую форму:

Риторика пионерского марша и практика экскурсий и туристических походов имеют давнюю советскую традицию, которая восходит к деятельности Общества пролетарского туризма и экскурсий в 20е-40-е гг.⁶⁴ В 70-е гг. комсомольские идеологи чрезвычайно увлекались революционной романтикой ранних лет и охотно облекали свои политические инициативы в образы „комиссаров в пыльных шлемах". Однако, как мы показали в упомянутой выше работе, туристический поход не был изобретением коммунистической пропаганды и нес в себе отчетливые признаки странствия как сюжета иных культурных эпох. В частности, пионерский поход безошибочно выводит на ассоциацию с крестовым походом детей, коннотативным дериватом которого его можно считать. Между этими двумя сюжетами много перекличек: и чистота веры в невинной детской душе, и организаторская деятельность „старших товарищей", вожатых (монахи, организовавшие крестовые походы детей, как известно, вдохновили детей на поход, а затем продали часть их в рабство), паломничество к аналогу Гроба Господня - мавзолею или музею Ленина, поездки в Ленинград - колыбель революции, который ассоциируется в этой риторике с Вифлеемской пещерой и так далее.

Жертвоприношение Авраама

В связи с упомянутым образом Павлика Морозова следует затронуть хотя бы косвенно еще одну сюжетную линию, которая не нашла прямого отражения в нашем нарративе, но составляла важную часть воспитательного дискурса и которую нельзя обойти вниманием. Это темы „дети и революция", „дети и война", в которых на первый план выступают мотивы детского героизма и жертвенной смерти ребенка. Большое место в коммунистическом воспитании детей занимали устные и письменные рассказы о пионерах-героях. В памяти автора этих строк сохранились несколько имен - Павлик Морозов, Лиза Чайка, Леня Голиков, Валя Котик, Марат Казей ... Рассказы о революционных и военных подвигах детей и подростков в канонической форме включались в школьные хрестоматии, выпускались в виде отдельных брошюр, буклетов, наборов портретов с краткими биографиями, которые предполагались к размещению в музеях боевой славы и пионерских комнатах.

История строится по определенному нарративному канону: ребенок отдает свою жизнь в борьбе против белогвардейцев / кулаков / вредителей / немецко-фашистских оккупантов. Детская литература изобиловала историями об участии детей в военных действиях и об их героической гибели. Здесь и катаевский Ваня Солнцев (сын полка, сирота, ср. описанное выше символическое сиротство советского ребенка), и партизанка Лара, и Васек Трубачев и его товарищи, и „Молодая гвардия" (хотя они были не детьми, а подростками), и многие другие образы, написанные по одному и тому же канону: (1) угроза революции / свободе Родины, (2) ребенок выступает на защиту Родины, преодолевая противодействие со стороны взрослых, (3) ребенок гибнет смертью храбрых за свободу и независимость Родины.

Иногда возникает впечатление, что ребенок и не может стать героем литературного произведения, если не погибает в конце книги. Гибнет любимый герой советской детворы Мальчиш-Кибальчиш, гибнет мальчик - герой повести Гайдара „Военная тайна". Так называемое документальное повествование также заканчивается смертью юного героя - гибнут в застенке молодогвардейцы, гибнет юная комсомолка Зоя Космодемьянская („Повесть о Зое и Шуре"). Юный художник - герой документальной повести Л. Кассиля „Ранний восход" гибнет в мирное время.

С одной стороны, мотив гибели ребенка-героя является прямым заимствованием из традиции французского романтизма. Общий прототип всех героев-пионеров начиная с Павлика Морозова - это, конечно Гаврош Виктора Гюго. Любовь советской педагогики к этому образу понятна: беспризорный мальчик без роду и племени, сирота, классово близкий, дитя-пролетарий, сын трудового народа. Его гибель на баррикадах полна романтического самопожертвования. Как и Гаврош, пионеры-герои умирали физически, но обретали новое, еще лучшее трансцендентное бытие — согласно фразеологии этого типа, память о них жила в сердце великой Родины, в делах и помыслах советской детворы, которая хотела быть похожей на юного героя:

Светлое и славное посмертное существование героя есть достойная награда за то, что он отдал Родине свою молодую жизнь. Здесь опять вступает в силу политэкономическая метафора отношений между Родиной и смертью, которую мы уже рассматривали выше: обмен физического существования на гораздо более ценную посмертную славу, обмен бренного тела на нетленную память, на место в пантеоне.

Но если рассматривать сюжет гибели ребенка „за правое дело" в более широком контексте интертекстуальности, на память приходит прежде всего библейский эпизод жертвоприношения Авраама. Патриарх, который в мучительном выборе между возлюбленным сыном Исааком и Богом выбирает Бога, делает выбор между сильной, но временной, преходящей привязанностью к собственной крови и плоти и вечной, нерушимой связи Завета между своим избранным народом и Всевышним. Речь идет о двух линиях продолжения себя - это или физическое продолжение в „родной крови" долгожданного, позднего, единственного и горячо любимого сына, или продолжение в грядущем искуплении всех. Завет со Всевышним обещает Аврааму спасение во всей последующей истории, во всех грядущих поколениях. Смерть ребенка - необходимое условие искупления последующей истории. В этой интерпретации Авраама жертвоприношение чрезвычайно близко тому, чего хочет Родина. Смерть юного пионера-героя переживается как трагедия малого масштаба: вызывая скорбь, она вызывает и очищение, поскольку сулит искупление исторической неправды в грядущем торжестве Истины - „коммунистического далека".

Мотив гибели ребенка, особенно в ранней советской литературе - это след аскетического мировоззрения романтической революционной эпохи. Это аскетизм, сравнимый с духовной самоотдачей первохристианства. Ему чуждо какое-либо стяжательство, даже если это стяжательство любящей души, которая не может смириться с утратой любимого существа. Любовь-обладание отвергается во имя любви-служения. Частное будущее и надежды на приватное счастье, сосредоточенные в образе „родной крови", отдаются в жертву общему будущему, надежде коллективного спасения в том отдаленном будущем апофеозе, когда все творение сольется в вечном блаженстве, в окончательном спасении, в свете коммунизма.

Заставляет задуматься и еще одна литературная параллель, которую тоже можно проследить в этом дискурсе, а именно, аллюзия образа пионера-героя к образу библейского пастушка Давида, который выходит победителем из боя с исполином-Голиафом (кстати, герой Катаева Ваня Солнцев ходит с разведкой в немецкий тыл, переодевшись именно пастушком). Юный, физически слабый Давид бросает вызов оккупанту Голиафу, побеждает его и впоследствии становится царем Израиля. Бесчисленные давиды советской детской литературы также бросали вызов слепой и жестокой силе, посягавшей на честь Родины, однако редко при этом выживали. Их царство заключалось в посмертной памяти, которыми награждала их Родина-Мать.

С точки зрения мифологий Родины, нарратив о гибели пионера-героя безусловно можно считать аналогом детского жертвоприношения. Самопожертвование чистой детской души, вера в изначально ангельское состояние ребенка, который ближе всех стоит к Престолу Господню и тем самым предстательствует за всех остальных - эти мотивы христианства оказываются актуальными и в риторике атеистического советского режима.

Примечательно при этом, что в советской иконографии практически отсутствует образ матери-Родины, оплакивающей своих детей, хоть какой-нибудь эквивалент Пьеты или Рахили, плачущей о своих детях. Даже в мемориальной скульптуре такой образ практически не встречается. Слезы несовместимы с достоинством Родины, с историческим оптимизмом ее народа. Кроме того, Родина чрезвычайно фертильна. Она, подобно Ниобе, способна рождать все новых и новых героев и, подобно Ниобе, гордится этим: „Будут новые победы, // Встанут новые бойцы" (из песни), „незаменимых у нас нет" (лозунг сталинских чисток), „на смену павшим бойцам выйдут новые" и т. д.

Вернуться к оглавлению