Волга

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Волга (старая орфография)

От истока Волги до Костромских лесов

От Костромских лесов до Нижняго Новгорода

От Нижняго Новгорода до Казани

От Казани до Саратова

От Саратова до Астрахани

*) В древнейшия времена Волга известна была под именем Ра, потом ее называли Атель, что на языке народов финского племени значит река. Слово Волга Святой.

Прошла масляница, потянуло весной. Но только потянуло; и денек-другой теплынь, с крыш потекло, зачернела по снежному полю дорога, а потом опять заморозило, опять снежок и стужа; и снова скрип под санями, как на Рождество.

- Что, братцы, под лямку?... в Рыбинск?... говорили, встречаясь в перепадающий теплый денек, бурлаки, и утешались, что проходят последние сретенские морозы, при которых зима с летом только встренутся - и пойдет тепло да тепло; и ужь поспевай у судов, да торопись на Волгу на работу. И около Зубцова, около Старицы, Твери, Кашина, и дале по Тверской и Костромской губерниям заполошились бурлацкия села. Направляются бурлаки в Рыбинск, с Рыбинска пойдут они, или потащут суда, вверх по Волге по разным водяным путям до Петербурга, потянут и вниз до Саратова, до Астрахани, и оттуда обратно в Рыбинск, Нижний, Симбирск, Казань, и пройдут Волгу за лето раз шесть или восемь.

Поспешают бурлаки добраться в Рыбинск до вскрытия Волги и Вазузы. Вазуза "младшая сестра Волги" (как зовут ее тверитяне и зубцовцы) - почернела уже; и вот-вот в один солнечный денек готова покоробиться и разорвать свои зимния оковы. Старички вещают - не сегодня завтра развернуться ей и, отогревая на крылечках свои замерзлые кости, они только и гуторят, что о Вазузе да Волге.

- Вазуза (передают они народное поверье) хотела было сделаться Волгой, да не хватило сил, - вот ей и приказано будить каждогодно Волгу; и Вазуза всегда поэтому вскрывается наперед, а Волга матушка только заслышит - и сама шевелиться пойдет...

- "Волга-матушка, кормилица Волга, наше дно золотое", говорят старики-тверитяне и радуются не нарадуются, как покажет она свои воды и запестреет плотами да барками.

- Ни хлеба-то у нас по губернии, говорят они, вдоволь не родится, ни скотинки нет, ни пастбищ, - все болото, все - камень да лес; а тут - берега кишат народом и всех река кормит: кто лес гонит, кто суда строит, кто рыбу ловит, кто бурлачить идет, иные на пристанях работают; а там и дальние руду железную добывают, кимряки сапоги на всю Россию шьют, осташковцы косы, топоры делают; и все все везут на Волгу, все сбывают по ней.

- И откуда взялась эта сила? говорят старики. И одни сказывают, что она тверская река и началась в осташковском уезде; другие знают, что она проходит девять губерний, стоит на ней девять губернских городов и течет она на три тысячи слишком верст. Но нашелся бывалый старик, прошел он Волгу из конца в конец несколько раз, и видал где начинается она и откуда становится рекой.

Говорит он и старикам и молодым, что он видал среди бездонных болот в Осташковском уезде какой-то родник или четвероугольный колодезь. Зовут этот колодезь окрестные мужики "иорданом", и рассказывают, что стояла у колодца прежде часовня, и шел к ней народ со всех мест и излечивался от разных недугов и болезней.

- Волга, - говорит старик, - пробирается из этого колодца ручейком, проходит мелкия озера, питается глубочайшими, бездонными болотами и ужь за озером, которое зовут Волго, она делается рекой. Но сперва она точно и не река, - берега плоские, а вот к Зубцову подымаются они выше, становятся как горы; а там за Старицей, - продолжал старик, вспоминая каждый раз при рассказе о Волге всю ее от начала до конца, - там за Старицей опять покажутся оба берега плоских, а не то явятся и на том и на другом холмы; иногда же бывает берег и гористый, но больше все плоский, - и так до Нижняго; а ужь за Нижним левый-то берег вплоть до Астрахани все низкий, а правый подымается все выше, круче, и там пойдут Жигулинския горы, далее Затонския, Девичьи, Змеевы, Ушьи и так до Царицына; а оттуда Волга разметалась по степям и нет счета её устьям. Насчитывают их до двухсот; да верно ли? - кто знает. Весной, как сольются они, так точно море стоит.

И каждый год меняются устья, каждый год одно русло занесет в половодье песком, а на другом месте явится другое.

- И что народу-то разного населилось на Волге, - черемисы, мордва, татары, немцы-колонисты, калмыки... В Астрахани летом, или в Нижнем на ярмарке, как соберутся со всех мест, так площади, точно маком в огороде, запестрят кафтанами да шапками: один в красной рубахе, другой в пестром халате, калмык в желтой шапке, татарин-мулла в чалме, а бабы-то - счесть обсчитаешься нарядами...

- И что опять рассказов-то про нее, - и не вспомнишь всего. До царя-то Грозного было на ней и царство Казанское, и царство Астраханское; шел из-за нея на Русь Батый, Мамай; подымалась не раз татарва, черемиса, мордва непокорная; гуляла по ней вольница безголовая, грабила богатые товары шемахинские, бухарские, армянские и хивинские; наезжали на Волгу воровские казаки ватагами с Дону и с Яика, наводили они страх на все Поволжье, и разбивали высылавшуюся на них царскую силу; разбойничала по Волге и вся беглая и бездомная братия; погулял вдоволь и атаман Стенька Разин; поцарствовал и Емеля Пугачев; и только за Екатериной разсеялись эти грозные тучи и стали богатеть села, да зашумели ярмарки и поплыли со всех концов суда с товарами.

- Родился я на Волге, - бедовал в бурлаках всю жизнь, ослеп под тяжелой бурлацкой лямкой и не раз грозила Волга мне смертию. Однажды, лет десять тому назад, наслала она на меня такую смерть, что и теперь дух замирает, как вспомню. А все бы опять пошел по ней; все бы еще поглядел, полюбовался на родные её берега и зауряд с бурлаками под старость тряхнул-бы:

- А что, дедушка, - говорили старику, собравшияся вокруг него девушки и дети, - разскажи про бурлацкую жизнь, да про смерть, про какую ты сказывал сейчас...

- Разскажи, дедушка, приставали к нему дети, про города, какие ты видал...

- Разскажи про разбойников, упрашивали другие...

- Разскажи про Стеньку атамана, слышались голоса, - про татарина, мордву... И конца не было разным запросам, и конца затем не было разохотившемуся дедушке. Он любил помянуть свои давние годы, и сначала, когда пристанут к нему, отнекивается, да только охает да рукой махает, приговаривая: "эх, горька, горька, детушки, была жизнь"; а потом, как начнет с своего бурлачества, так точно живет будто съизнова и говорит точно видит, точно опять происходит у него все перед глазами.

- Не перескажешь зараз, - молвил по обыкновению старик, - не вспомнишь... мало-ли что слышалось на веку... да и сам-то видал... двадцать лет бурлацкую лямку тянул и все должности произошел: мальчишкой лет одиннадцати в бурлаки пошел, и наперед кашеваром был, затем в косные произвели - дали бичеву, вот эту веревку, на которой тащут бурлаки судно, - дали ее ссориват, т. е. сбрасывать, когда она цепляется за деревья, или за другое за что. Бывал и шишкой или дядькой и шел впереди, так как сила была... был потом водоливом - хозяйским грузом заведывал и бурлаков рядил; сделался и корщиком. Много потерпел... много произошел...

нанимались они в работники и расползались по матушке Волге, и вниз и вверх. Пришли мы в Рыбинск, а по дороге уж слышали, что судовщики хлопочут у судов, нанимают работников; бурлаков же на площади и по городу тысячами-тысяч.

- Стоном-стонет площадь от говора и шума и столпились бурлаки кучками по артелям и идет ряда с судовщиками и с их прикащиками. Примкнули сторонкой артелью к толпе и мы. Смотрим - идет на первых же порах к нам судовщик, да такой жирный, в длиннополом кафтане, и рядит нас на путину или в путь за грузом на Царицын. Стали торговаться - не сошлись; попыхтел он разсердился и ушел. Пождали часок; глядим, - нет никого, а бурлаки старичане, стоявшие возле нас, нанялись уже, вытащили им хозяева водки, бренчат они задатками, дразнят нас поговоркой: "Ты чей молодеч?" - Зубчевский купечь. - "А где был?" - В Москве по миру ходил. - Мы им тоже отговариваем: "Старичане петуха с хлебом-солью встречали"; а у самих-то мутит на душе: прозевали, думаем, рядчика, придется по одиночке, куда кому выдастся, разбрестись. Так ждем да ждем, не сходимся с рядчиками; ан воротился, глядим, наш жирный-то, покричал, посердился опять, да и поладил как след. Купил нам ведро, выпил с нами чарку, наказал на другой день явиться на берег, и пошли у нас песни; а пир бурлацкий стоном уж всю площадь залил.

- Перекликаются бурлаки поговорками; тверитяне дразнят ярославцев, а ярославцы - тверитян; осташковцы кричат торжковцам: "Новоторы-воры! " а те им в ответ: "Ну и осташи хороши!" Задевают бурлаки и рыбинских жителей, говорят им, что они "с девушки родимое пятнышко смывали и нарочно для этого баню топили"; - зовут угличан "толоконниками, - толокном Волгу, говорят, замесили"...

- И не перескажешь всех бурлацких переговоров да шуток. Помню вот - подпили, подгуляли, и подходят из одной артели к другой и начинают затрогивать. Подходит к артели, где много молодых бурлаков, также молодой бурлак, но из другой артели, и говорит им: "как на низ-то поплывете ребята, так не забудьте сосками запастись; а то ведь ребятишки-то заревут, - они пожалуй тогда и парус-то на соски изрежут". - "Ну, мимо нашего стола - дорога столбова, - отвечают ему, - проваливай, неча побираться... держи ушки на макушке"... и пошли перебранки; слово за слово, побранка за побранкой и завязалась драка... И в одном, в другом месте, а потом ходенем заходила и вся площадь. Пошли - стена на стену... и ни полиция, ни какое начальство, никто тут не мешайся; а сунется кто, так и тому не сдобровать...

- Бьются бурлаки, разшибают себе носы да головы, а на другой день дерут уже у берега, подпершись руками в виски, залихватскую песню. "Сиз голубчик дорогой, жаль разстаться мне с тобой".

- Помню и я грешный, - хоть и не любил пить водки, а тут и загулял и подрался.

- Но на другой день всеж был на берегу. Как теперь помню, случилось это на вербной неделе. Лед стоял вплоть до вербной, а тут во вторник к полудню и тронулся. Но тронулся да и остановился; и трогался затем несколько раз - тронется да и станет, тронется да и опять сомкнется, а дней через пяток повалил и совсем. Все мы тогда и судохозяин стояли у расшивы {Особого рода речное судно.}. Денек был солнечный, но лед двигался страшною силою и у реки было ветрено и холодно. С судов на берег подали крепкия чалки или канаты, чтобы суда не оторвало и не стащило льдом. А судов то этих по берегу - что лес дремучий, - и счесть не пересчитать. Тут и расшивы, что вниз идут, и мокшаны с Оки и Мокши, и верховые легкия барки, полубарки, паромы, шитики коломенские, осланки, тихвинки, сурлки, унженки, , да и не назовешь всех. Растянулись оне по пристани верст на девять или на десять.

- Как пошел лед, - чалки натянулись на всех судах точно струны. Судохозяева ожидали сильного натиска и лед правда шел густой, некоторые суда выперло уже и на берег. На одном чалка вытянулась, однако выдержала; на другом чалка, толщиною в две руки, вытянулась, - но не сдержала и со свистом лопнула. Хозяин того судна ахнул и побледнел. Расшиву стало переть на берег. Сжал ее лед как в тиски, задрожала она, - а потом, как треснет, как покачнется на бок и в туж минуту поплыл по ней лед, - а бок так и провалился.

- Наш хозяин, как кончилась обедня, пригласил священника, отслужил священник молебен. Бурлаки приложились ко кресту и стали приготовляться к отвалу, а лед шел еще во всю Волгу. Лоцман влез на кресла, - так зовется на расшиве подвижная каютка, - погладил бороду и вскричал хриплым голосом: "отваливай!"

- Мы отчалили, и принялись отталкивать расшиву от берега в самый лед.

- Молись Богу! крикнул лоцман. Все сняли шапки и каждый проговорил: "Бог нам на помочь! с отвалом поздравляем, хозяин!"

- Хозяин поставил водки, сам выпил первую чарку, и поплыли мы со льдом, как на пароходе. Расшиву отнесло на середь Волги. Принялись мы за песни, и стоим да глядим только, как проходят мимо нас деревни да города. Повсюду на берегах народ, бабы машут платками, судовщики что-то кричат - приветствуют; и тихо стало под вечер, только лед вокруг шуршит, да нет-нет треснет нашу расшиву, и заскрипит она то в одном боку, то в другом.

- Смотри, - слышим вдруг кричит лоцман, - остров! Глянули, - ан расшива прямо бежит на него. Что делать? Мы туды - сюды, хватили багры; - да что тут с баграми поделаешь! Стоим, смотрим на остров, а сердце так и замерло у каждого. Но вот льдина большущая-пребольшущая наскочила на остров и отперла нас, - мы так и пошли по над берегом. Соскочили на него, упираемся руками в расшиву, отталкиваем ее, - да ничего не берет, точно мухи трудимся и бежим по о-бок. Я позади всех, и только было оглянулся назад, чтобы перевесть дух да поглядеть - велик ли остров, а бурлаки крикнули: "садись!", а сами сразу все и вскочили в лодку, что была привязана у расшивы. Я за ними; и только было добежал до лодки, ан берег то как ножем так и отрезало. Бросили мне веревку - не добросили, кричат, ругаются, машут руками; а мне что делать, - хотел на льдину вскочить, да нет ни одной большой у берега, все мелочь идет. Что тут? пропал теперь! думаю себе. Стою столбняком, гляжу во след расшиве, а она точно ужь лодочка зачернела вдали; вижу - подошла к горе и скрылась за ней. Ну так и помертвел я тогда, - нет спасения. Кругом пусто все, ни на том, ни на другом берегу ни деревни, ни жилья, и кричи не кричи - не услышит и не увидит никто.

А ночь наступает, вода подымается все выше и выше, берег начинает затоплять. Выбрал я пригорок, уселся. Гляжу, а льдины кругом двигаются да шумят; всматриваюсь в даль, - не идет ли какая расшива из Рыбинска, - нет, чернота кругом; мы последние вышли в тот день из Рыбинска.

Настала ночь; небо в тучах. Ну, думаю, когда б до утра Господь дал дожить! А вода все пуще и пуще заволакивает остров: хотел сойти с пригорка - а вода, и весь остров покрыла. Слышу, толкутся у ног маленькия льдинки, хлещет по ногам волна, а к полуночи добралась и до колен. Прозяб, ноги подкашиваются, дрожу весь точно в лихорадке, а льдины так и напирают на меня, и все их больше да больше, все крупней идут; отталкиваюсь, упираюсь в них, выстаиваю кое-как, чтоб не сшибло с ног и не снесло, и вижу, помню, ползет по бок меня громадная льдина. "Николай, мой батюшка святитель! сяду, думаю, что Бог даст". Хватился, раз - два, а лед то хрупок - я и оборвался; и опять вскорабкался на пригорок, опять кое-как уставился на нем; и так потом стою да стою, борюсь со льдинами; - и ужь к первым-то петухам, стал лед маленько потише идти; а вода хоть и выше колен поднялась, но я словно окоченел в ней и стою не шевелясь, точно столб. Так до полудня простоял, и ужь к полудню шла с Рыбинска расшива и взяла меня совсем что помертвелого. Не забуду, в жизнь не забуду я этой ночи; всегда она мне мерещится и во сне ее иной раз вижу. Натерпелся страху, за всю жизнь натерпелся...

- Горька, тяжела бурлацкая доля и много страху навидишься в ней, - но мне ужь казалось потом все ни почем. Не боялся я ни бури, когда расшиву нашу разбило и я тонул; не струсил и разбойников, когда напали они в Жигулинских горах; и я точно побратался после этой ночи со смертью и знать смерти не хотел.

- Как же, дедушка, попал ты опять на свою расшиву? спрашивали старика.

- Много мытарств протерпел, отвечал охая старик. За смертию смерть еще пущая настигла... Насилу откупился... Паспорт остался у хозяина, а высадили меня за Ярославлем, - туда шла и расшива. Дальше ехать было не на чем. Пошел в стан - заявил о своем горе, а писарь-то тогда мне и говорит: "ты беглый". Я было так и так - пошел к становому; и становой говорит: "беглый"... Что делать? Выложил какие были деньжонки, откупился, - и пошел христовым именем по над Волгой из села в село, из деревни в деревню. Всюду праздник; народ песни играет {Народ во многих местностях говорит "играет", вместо "поет".}. Встретил наших тверитян: ярославцы то, как их зовут - "красавцы", все по Питеру да по Москве в прикащиках да в гостинницах, а дома то и не живут, на лето за себя работников нанимают, и наших тверских много по губернии летом работает. Я им и говорю: "вот, братцы, горе какое". Подумали они, потолковали и сказывают: "ничего, как нибудь сладим, - тут бабы исправляют начальство". А в Любимском-то уезде бабы являются на сходки, бабы же и десятские, и выборные. И так у них почитай что по всей губернии. Ростовцы - садовники и огородники; угличане - те колбасники, коптильщики и торговцы съестным товаром; даниловцы - лавочники, печники и огородники; из Рыбинского и Мологского уездов - лоцмана, судорабочие, плотники и столяры; из Мышкинского - виноторговцы, шорники и горшечники; из Романовского - овчинники, тулупники и кузнецы; и только одни пошехонцы - домоседы и занимаются больше по лесной части. Оттого-то и говорят про них: "Пошехонцы - слепороды, в трех соснах заблудились и на сосну лазили Москву смотреть".

- "Уладим с бабьем", говорили земляки - тверитяне; да ничего не уладили, и чуть-чуть опять было не попал к становому. Так прошел над Волгой бурлацким путем вплоть до Костромы. Зашел за Кострому, да и думаю: не прожить мне и христовым именем без паспорта и не догнать расшивы. Кострома-же, как говорят, веселая сторона и Костромичи, также как и Ярославцы, не сидят дома: кто за Кавказ ушел, кто в Сибирь, кто в Польшу, кто в Москву, а галичане - те мастера, плотники и печники; ветлужане - судорабочие; иные же костромичи - шапочники, иные - фабричники. Пригляжу, думаю, где нибудь лодку, да и с Богом, как делают бурлаки, когда им возвращаться домой не на чем и с заработков ничего не осталось. Стал я так думать; а тут подошла "красная горка": девки на излюбленных холмиках у Волги весенния песни поют, хороводы водят, - народу везде пропасть, - лодку-то никак нельзя приспособить. И вот, как теперь помню, в Фомино воскресенье, - что в Костромской губернии зовется "радоницею" (оттого, будто-бы, что родители , когда их приходят на могилки поминать и христосоваться с ними), смотрю, в радоницу-то в эту - около одного села на кладбище весь народ. Поминают родителей, женихи с невестами цалуются, выспрашивают у покойных родителей благословения, кладут на могилы яйца; угостили, как прохожого, и меня; надавали яиц, хлеба; и ужь под вечер загуляли они, а я все думаю да думаю, как бы лодку-то это раздобыть. Стал высматривать у берега - нет ли подходящей; а у самого ноги-то так и подламываются. А что делать? Христовым именем без паспорта не пройдешь, - пожалуй еще в острог посадят; а в работу без паспорта тоже никуда не принимают; и волей-неволей пришла пора либо топиться, либо грех на душу взять. Взял грех, - высмотрел лодку, раздобыл весла, да и уплыл в ночи; только собаки в деревни залаяли и пьяный мужик закричал с берегу: "Бог на помочь!"...

- И помог Бог... отыскались в лодке и котелок, и рыбацкия снасти, чем рыбу удить, нашлась в мешечке и крупа. Ну, думаю, видел Господь мою печаль, - доберусь как нибудь до Царицына. Еду ночь, еду день, а после полудня остановился у одного затона, да и стал рыбу ловить. Только к вечеру слышу из-за горы бурлацкая песня:

- Упал я духом, услышавши эту песню; так мне стало больно за себя и тяжело; так тяжело, что слеза ажь прошибла. Вспомнил я и нашу расшиву, новенькую, чистенькую; предстала предо мной, как на яву, и вся артель с лоцманом в красной рубахе и с хозяином. Думаю: идут теперь мои товарищи, работают весело да поют песни; и всюду, думаю, люди как люди, всюду глядят они смело на свет Божий, а я ни за что, ни про что скитаюсь как тать ночной; и пропадут мои заработки, не заплачу и податей. - Гляжу на гору, из-за которой раздается песня, а бурлаки-то, смотрю, выступают в две шеренги по песчаному берегу, человек до тридцати, и налегают напоследок перед отдыхом на лямки. Бодрят они друг друга разными понуканьями да песнями, и мерно, шаг за шагом, идут правой да правой ногой, и придвигают левую к правой. Устали, утомились, вижу, бурлаки, - тяжела их работа, а так бы вот и бросился к ним и потянул бы за всех. Слышу - прервали песню, остановились и затянули шаг за шагом: "сено - солома! сено - солома! сено - солома!" Это задремал, стало быть, бурлак и сбился с ноги.

- Но вот бурлаки подходят ко мне ближе и ближе, и ужь темнеет, - пора на отдых, пора варить и кашу. Остановились. Подъехал и я к ним с лодкой. Спрашивают: "какой ты будешь?" Говорю: "села Васильевского". "Рыбак?" - "Рыбак", говорю. "А не похож что-то, точно наш брат", заметили некоторые. "Много рыбы?" спросил съехавший с расшивы лоцман. "Нет, мало совсем; к утру собрался - отвечаю - а теперь только приманивал".

- Разложили костер, стали варить кашу, солонину; разлеглись, разселись бурлаки вокруг костра. Сварил и я себе в котелке рыбу с кашей; да попался-то один окунек, жирный, большой, - угостил я вожатого бурлаков, шишку; попотчивали за это и они меня солониной, и пошли у нас разговоры да разспросы, - кто где бывал, что видал, и не было конца поговоркам и шуткам, и бурлацким историям и рассказам. Один начнет, другой за ним, а остальные только подговаривают да поддразнивают.

Так ночь наступила, и только стали было говорить о том, что нынешней весной в Нижнем разлив большой, а лоцман-то и объявляет бурлакам: "А слышали-ль братцы, как рыбинский-то бурлак ноне весной погиб?"... И стал рассказывать лоцман обо мне, и до того рассказал хорошо, что бурлаки подшутили было сначала над тем, как остался я на острове точно заяц, а потом стали и жалеть.

- А что, братцы, если мы найдем теперь его там? сказал бурлак из солдат.

- Ну... ишь опомнилась, солдатская голова... заговорили бурлаки; - неделя-то прошла, а он не евши будет все ждать тебя там...

- Ун муг и Волга переплысть, заметил, принанятый на дороге в подмогу бурлакам, татарин...

- Ух... бараньи-то твои мозги! отозвались все разом; - так он тебе и "муг Волга переплысть", когда лед-то шел, - смеялись бурлаки над татарином, которого так же не любили, как не любят их и везде в бурлацких артелях.

- Верней, что на расшиву какую-нибудь попал и догоняет теперь своих, - предположил один из бурлаков.

- А по мне верней, - заметил другой, - что затопило его в туже ночь и понесло "вниз да по матушке".

- Ну, ишь ты, так вот и затопит сейчас бурлака, - заметил молодецки лоцман, - он, может, на льдиночке, как на лодочке...

- Это-то вот, почитай, что так и было, - сразу поддакнули все бурлаки, и один стал уже рассказывать, как он спасался на льдине....

- Как.... ты?... брешешь!... ты рыбак... загалдили с первого разу бурлаки, видя при мне и рыбацкия снасти, и лодку.

- Я им рассказал обо всем, как и что со мной было. На другой день, давши мне хлеба и соли, лоцман сказал только: "ну, теперь смотри не попадайся властям, да пошибче догоняй своих, а то пожалуй они далеко ужь уплыли".

На другой день с ранняго утра подул мне попутный, ветерок; расшиве же он был противный, и лоцман только сердился и покрикивал на бурлаков. Бурлаки принимались за лямки, налегали на них что сил; но ветер крепчал, судно по течению двигалось назад, и лоцман, бросив якорь, крикнул бурлаков на расшиву. А я сладил свой парус, но пока я ладил-то из своего зипуна парус, началась на расшиве завозня. Одни бурлаки на лодке завезли якорь с канатами вперед, а другие, надев на себя лямки, прикрепленные к другому концу этого каната, потянули канат с одного конца расшивы на другой, и расшива двинулась. Лоцман крикнул: "веселее, братцы!", и грянула разом бурлацкая песня:

Разыгралось тогда мое сердце; не выдержал я, и, схватившись за весла, налег на них и что было мочи гаркнул за бурлаками:

Лодка-то моя понеслась, и не успел я опомниться, как расшива скрылась из глаз, и я опять остался один и опять задумался. "Догоню-ли, думал, свою расшиву, или нет?" И, признаться, сокрушила меня в тот час совсем моя доля, сокрушила так, что рад утонуть бы был; и день-другой не отходила от меня такая тоска, что не знал я как мне и быть с собой. А как быть? Один исход - расшиву догнать... И плыл я день и ночь, и не знал чем ужь и прокормиться, но Господь и тут меня сирого не покинул. В конце Костромской губернии, в Ветлужском уезде, на устьях Ветлуги, попались мне добрые люди и помогли они мне в моем горе. Леса там на Ветлуге непроходимые и живут там промышленники - мочальники да судовщики. Леса эти идут от самой Унжи и вплоть до Камы. Делают в них мочалу, рогожу, кули, лапоть, липовые доски для икон, чашки; но больше все мочалу, луб али лубок, и разные суда, отчего и зовутся промышленниками мочальниками да судовщиками. В мае и в июне, когда сок идет в дерево и свободнее от него отделяется луб, все села и деревни в Ветлужском уезде пустеют, - мочальники, забирают жен и детей, и отправляются в леса.

Там тогда встретил я одну пустую починку преседой старик. Попросил я у него хлеба; а он зорко посмотрел на меня да и спрашивает: "а ты не злой человек?" Вижу - добрый старик; взял да и рассказал ему все как было. Вошли в избу. В избе гляжу сидит за станком старуха и делает рогожу; возятся на полу ребятишки; и видно, что зажиточный старик, и изба что полная чаша. Велел дать мне поесть, а сам уселся на лавку и принялся ковырять лапоть. Ковыряет лапоть, и все поглядывает на меня да выспрашивает: как я нанялся, из какой деревни, где мой паспорт, как я лодку достал... Я ему по истинной правде, как перед священником, так все и рассказал. Смотрю: мотает старик головой, а сам межь тем приговаривает старухе: "подлей, подлей ему щец да дай каши". Старуха тоже охает и жалеет меня, и пообещала уже дать мне рогожи для паруса; крупы, хлеба посулила. Ну, отлегло тут у меня от сердца, приободрился я, - точно в родимый дом попал; и стал я рассказывать с стариками о их промысле и об их стороне. А старик весь век в лесах прожил, и бывал и в Вятской губернии, и в Казанской, и в Нижегородской, в Симбирской, в Пензенской, - везде, где стоят дремучие леса и где живут лесные промышленники. Натерпелся в свою жизнь много он горя и наговорил мне про леса таких чудес, что и по всей Волге я ничего такого не слыхал. Разскажу вам когда нибудь после; я и сам потом живал в этих лесах и видал многое. Говорил мне тогда старик и про татарина, про черемиса, мордву, живал он и с ними; и многому чему он меня в этот день научил; и вечная память старику, помог он мне в эту горькую минуту как отец родной.

Поел я у него, отдохнул, и дал он мне на дорогу и круп и хлеба; дал мне и денег. Переночевавши, утром на другой день заправил я парус; приправил старик мне мачту, благословил и сказал: "с Богом! будешь мимо идти - заходи".

Так пошел я под парусом и под веслами, и опять день и ночь; и ужь неподалеку от Царицына вижу - стала расшива на мель. Кричит лоцман на бурлаков, а те перетаскивают на якоре завозню и запевают унылую песню:

Подъезжаю ближе, вглядываюсь; вглядываюсь попристальнее, - кажись, на вид наша расшива. Лоцман такой же щеголь, как и наш, в красной рубахе и также все громко кричит на всю расшиву: "Пошел, батюшки, пошел!!... пошел ходом!!... пой, ребята, пой веселей!" Гляжу - завозят якорь-с расшивы и, кажись, наши. Только стал я это приближаться, ан слышу, бурлаки, что везут завозню, кричат мне: "Антошка, это ты?" Вижу - остановились и глядят на меня, с расшивы же привстал и лоцман и тоже кричит: "Антошка, твоя голова?"...

Я так от радости и замер, руки так и опустились - едва откликнулся... Спрашивают меня все: "как? что?" Разсказал я им что было, лоцман вынес мне водки, и тут же сейчас надел я и лямку; мель была большущая, а ужь вечерело и скоро приходилось на отдых.

Лоцман сидит в своих креслах, держит правило и покрикивает только: "веселее, братцы! перейдем, да и шабаш; наляг, кричит, Антошка! наляг с приходу-то!" А я чуть ужь не за четверых налегаю, и ажь одурел и в глазах помутилось...

"Ну, ребята; ну, пой, пой веселее!" подзадоривает лоцман, а ребята натуживаются что сил, но расшива ни с места; и поют они:

И так мучились мы чуть не до ночи. Лоцман все покрикивает, а мы то запоем:

то переменим погудку, да и начнем:

У меня чуть ноги тогда не подкосились, и чуть я не упал, так рвался под своей лямкой и так мне хотелось поговорить и поглядеть на своих земляков.

А земляки натуживаются и ни один ни слова; только кричат песню да поглядывают изредка на меня. Так бились, бились мы, и ужь стемнело, как расшива сдвинулась, и лоцман, выйдя на берег, дал всем водки и сказал мне: "Ну, счастлив ты, Антошка: паспорт твой у меня; а ужь хозяин хотел было предъявить его, да боялся, что затаскают..." Хозяин после того догнал нас, и так и ахнул как увидал меня. А вправду я и сам долго не верил, что я опять попал на свою расшиву и так благополучно спасся от той гибели, которая нашла на меня той ночью, как остался я на острове. Тяжела, детки, бурлацкая жизнь, так тяжела, что и нет её тяжелей. Подростете, авось увидите, а авось попытаете и сами.

- А что, дедушка, про леса-то ты хотел рассказать, да про татар... Разскажи, дедушка...

- Разскажу... разскажу, как нибудь опосля... устал теперь... Будет еще время, - разскажу.

- Вот, дедушка, жара-то настала... как в бане парно, говорят дети. У тебя-то тут хорошо в холодке...

А старик забрался себе под навес, и делает детям удочки, силки для воробьев, режет коньки, строит с крылечками и с окошечками деревянные домики, и все это так красиво и так ладно, что и в городе в лавках лучше не видать... Делает он все одним коротеньким ножом. Ручка ножа обмотана вся ремнем, и нет у него других инструментов, как нож, да иной раз буравчик и шило.

- Где ты, дедушка, научился этому? спрашивают все старика, глядя на его искусную работу.

- Сам собой научился... в лесах живши на Волге... Вот там, откудова и это сюда идет, говорит старик, указывая на моток полосками нарезанной липовой коры, называемой лыко.

- Да это-то и не мудреное дело, - тут и учиться-то не чему... а вот лапоть, хоть и прост, да пока в селе Семеновском в Костромской губернии не побывал, до тех пор и плел я лапти, да все не так, как следует. Оно говорят, что дело простое лапоть... да нет, - тут тоже снаровка нужна; и лапоть лаптю розь, как и лыко лыку. Вот липовое лыко и из него лапоть, - он и ногу не жмет, и ложится плотно, да намокнув, и высыхает в скорости; из лозы же и из бредины лыко и лапоть, - оно хоть и ничего - хороший лапоть, да все ужь не то, что из липы; хуже же нет лыка как из бересты. А, что делать, где нет липы, делают лапоть и из бересты. Дело, кажись, незатейливое: начистил лыко, сделал заплетку, насадил ее на лапотную колодку, оправил, да и ковыряй потом лапоть, а как поносишь его, то, смотришь, он и не годится никуда; и все дело на том стоит как лыко начинил, да как заплетку сделал.

- Вон, посмотри-ка, прибавлял всегда при этом старик, показывая начатый им лапоть, - заплетка-то как скованная...

- А долго, дедушка, надо делать лапоть? спрашивали старика.

- Да вот третий день попусту таскаю эту самую заплетку из-за пострелят... замечал ухмыляясь старик, и еще усерднее стружил для детей какую-то дощечку или какой-то конек... А в лапотном, как его зовут, или в Семеновском селе, - там самый худой работник изготовит в день пар пять или шесть. На базары-то в Семеновском и в Молвитине привозится зимою из окрестных деревень тысяч сто пар; и там они дешевы; - все деревни в окружности работают их, - потому там леса, и землей мало достанешь.

- Дедушка, а помнишь, ты про леса, что на Волге, обещал нам рассказать?...

- Небось, в жару-то в лесах прохладно, хорошо, дедушка, говорили дети.

- В жару-то... отвечал в раздумьи старик, стирая рукавом рубахи струившийся с лица пот, - в жару-то... нет, когда наступят жары, и там бывает беда, да такая, что и не приведи Господь видеть-то ее...

- Нет... я и сам беду-то эту видел; и сам, доводилось потом, живал в лесах... Да вы, ребятенки, не подумайте, что я про лешого буду сказывать. Про лешого много сказок ходит. Говорят что будто и видели его, - что ростом он, то выше леса дремучого, то ниже травы-муравы; а сам точно будто и человек, только рожки на голове, Да козлиные ноги и борода... Говорят, что он и кричит, и поет как человек, и пищит как ребенок; а не то свищет, гаркает, хлопает в ладоши, и тем заводит людей в глушь, и они блудят по суткам и не могут никак выйдти из лесу. Говорят затем, топит он будто бы зимой и лошадей в проруби, а по ночам выгоняет всех зайцев стадами из лесов, а из селений всех собак... Да много сказок про него сказывают, - всех и не переслушаешь, - и все это пустое: никто его не видал и все это выдумки... Нет... я вам не сказку про леса скажу и не то, что сказывают, а то, что сам видел, и что взаправду так страшно, что не приведи вас Господь и повстречаться с этой бедой. Беда-то эта делается в лесах вот именно от этих самых жаров, что нам только косточки распаривают здесь... Там жары-то эти пожары подымают, да такие пожары, что, жил я раз как-то в одной лесовой деревне, да целую неделю в этот-то пожар точно к смерти был приговорен. Такой ужас, - что и буря-то на Волге покажется после него за ничто. Бывают эти пожары и от неосторожности звероловов, аль пастухов, а не то и сами крестьяне, выжигая для очистки леса, производят пожар... От разных случаев бывают... В сорок первом году, как я был в лесной деревне, тогда пожар сел с десяток истребил и город Кадый тогда-ж от него сгорел. Страсть была такая, что точно ад какой-то...

- Было дело, продолжал старик и, точно собираясь с духом, чтобы припомнить и рассказать все ужасы, он, немного помолчав, опять начал тем-же словом: "Было дело перед началом нижегородской ярмарки. Собирали мы разные лесные материалы, разные изделия; и некоторые из ближних деревень уже отправились в Нижний, а мы немного позамешкали. И, помню тогда, точно я ждал чего-то и точно сердце у меня чем-то болело: не решаюсь никак ехать в Нижний, откладываю поездку со дня на день да и только... И не даром болело, - не прошло и дня, как слышим, верст за сто от нас горят леса и пожар идет прямо на нас. А засуха страшная, июльские жары стоят вот такие, как и теперь, - и бури, и грозы проходили, и все без капли дождя. Все низины, речные наволоки, поемники {Так называются на Волге и на впадающих в нее реках луга, покрывающиеся в весеннее время водою.} и топкия болота, все обратилось в какой-то пепел, и все покрылось сгоревшею травой, а лесной мох только хрустит под ногами. В воздухе-ж парно, душно, тишина, и идет по этому случаю пожар низом по лесу, идет медленно. Стали в деревне все приготовляться к встрече пожара; стали подумывать, как бы на случай беды пустить и встречный пожар. А встречный пожар только и мог тогда деревню спасти. Начали крестьяне собирать поэтому свое имущество, да узнавать, допытываться от соседей - как идет пожар и далеко-ли он? А через день проснулись утром, смотрим, - ан на дворе точно мрак какой-то, в воздухе же еще душней и говорят соседи, что пожар не далеко ужь от нас. Кругом дымом пахнет, гарью и солнышко стало красно-багровое, и сделалось точно огненный шар какой-то. Деревню-же нашу и соседния обошел со всех сторон лес, а до Волги верст сорок будет, и по речке нашей добраться до нее и думать нечего. Что делать, как спасти свое добро, а у меня-то тогда товару целый амбар был. Хотел было принанять подвод, - никто не едет, - каждый о своем добре заботится. Ну, делать нечего, надо, вижу, за одно с другими отстаиваться, пока сил станет. Разорюсь, думаю, так разорюсь, - пойду опять в бурлаки. А в те поры я ужь в торговлю попал, и дело было пошло у меня, как след. Наложил я тогда что можно на свой воз, направил его с мальчиком по дороге на Волгу и стал все остальное тащить вместе с другими на поля. Перетаскиваем на поля, а на следующий день мужик-то из ближней деревни прискакал к нам и говорит, что горят у них бани и что пожар стал уже врываться и в хлебные поля. Слышим потом - раскатывается громом пожар и по нашему лесу. Назначили мы тотчас караульных, полезли они на кровли, стали и по дворам, а бабы, - те сейчас в избы, повытаскали все что было, и давай на полях копать ямы и закидывать все землей. Но чем его тут закидаешь, - буря-то от пожара с тучей дыма так уже и разносит огненные головни, так и сыплет ими вокруг; а пожар-от идет - все ближе и ближе. Раздается от него треск, хруст, слышится какой-то свист, визг; завывают бегущие и спасающиеся волки, и стелется уже над нами дым, - и такой страшный, - то синий, то кровяной, и клубы-то точно огненные. Глядим, идет пожар по нашему лесу и захватывает он огненными языками да сплошным пламенем сперва сухой вереск, валежник, мох и торф, а тут валятся затем старики - великаны нашего леса, загораются и ветроломы {Так называются костры, образующиеся от сломанных ветром деревьев.}, что залегают на несколько десятков верст; и нет нам, видим, спасения, - надо бежать. Да что бежать, - надо пытаться пустить встречный пожар, говорят крестьяне; надо ночи обождать, когда роса начнет падать и когда пожар стихать станет. А ночью, когда роса падает, пожар всегда стихает. Ну, обождали ночи, собрался изо всех деревень народ от мала до велика, и бабы, и старики, и молодые; выбрали вожаков, которые знают хорошо лес и бывали на пожарах; решили вожаки от каких мест следует пустить встречный огонь и пошли мы всей ватагой на встречу лесному аду по всему его месту. Разставились далеко - далеко друг от дружки, заняли все что было дороги, проселки и сырые, топкия места, и стали усердно сбивать мотыгами и заступами дерн. Вырезали тут же не глубокую канавку, или вернее лунку в аршин ширины, подготовили перед лункой небольшие костры сухих лип, шишек, хвороста, валежника и подожгли их по всем местам. Начался огонь, но ветерок и дым от лесного-то пожара сбивают наш огонь на нас, перебрасывает пламя и головни через канавку, а мы стоим с свеже-нарубленными березовыми метлами, - тушим каждую искру и перебрасываем головни обратно. Бьемся, чтобы раздуть значит посильней свой-то огонь, но он идет на нас-же самих и как дойдет до канавки, затрещит, обойдет ее всю да и погаснет. Погаснет, а мы съизнова наложим костры, съизнова пустим еще пуще огонь против пожара, и так бились, бились и сами точно каленые от огня стали. Однако к утру-то смотрим пошел наш огонек рваться против пожара. Рвется он, а его сбивает ветер, но все-ж таки ширится, ростет он, ползет по ветвям и валежнику, а вот прошел вперед и от нашей канавки на несколько сажень, и затем быстрей да быстрей, да как разгорелся, как двинулся и стал тут он и сам пожаром. И вот пожар тот на него, а наш на того; заскрипели, затрещали дубы и вековечные сосны, брызнули из них вверх смоляные струи и мы только дивимся и крестимся, глядя на эту битву и на эту страсть адскую. Полымя вздымается стеной на стену, подымаются от него к небу крутящиеся огненные столбы, шипит, свистит и брызжит огненная смола. Мы стоим не живы, не мертвы, и простояли так не евши вплоть до вечера, к вечеру-же слышим рушатся рядами наши лесные великаны, затихает и садится к низу пламя.

А чад и смрад разостлался как мрак, и ест глаза, и час от часу подымаются огненные снопы от падающих деревьев; и вот к ночи остановился пожар, а тут, нам на подмогу, блеснула и молния, раскатился удар грома, - один, другой, и дождь, как из ведра, ливмя полил на все наше пожарище. Встали утром, ан ветер и дождь прогнали уже маленько и дым, почувствовалось как-бы свежей, вздохнули полегче, а на пожарище все еще пламенеют груды ветроломов, костров и ветерок стелет дым через реку, в сторону от нашей деревни. Ну, думаем, дал бы Бог теперь не начаться пожару съизнова; а не то затаилось пожалуй где нибудь в дуплах и старых пеньках пламя и, как раздует его ветром, выползет оно снова на свободу, и пойдет, пожалуй, опять с иглы на иглу, с обломка на обломок и доберется до свежого леса, - тогда пропали наши труды и не устоять чего доброго и нашей деревне. Так ждали день, другой, - караульные сидят по очереди ночью на крышах, а я поглядел, поглядел на пожарище, да и перетащил опять свой товар в амбар. Думаю, минет нас, авось, эта беда; и надо поскорей в Нижний на ярмарку, а то пропадет и моя торговля. Думаю так-то, а сам все еще под страхом и все еще не могу опомниться. Но, делать нечого, пождал еще денек, поглядел на соседний к пожару лес, поглядел еще на пожар, - вижу - погас кажись, - не видать ничего, только дымится кой-где, да курит... Ну, пождал, да и отправился к Волге, а там нашел парня, да и на ярмарку. Спрашивал потом по дороге людей, что ехали с пожарища, - говорили - ничего затихло, не видать огня; но говорили также, что ветерок-то становится сильней и, пожалуй, он что нибудь да наделает. Добрался до Нижняго, тоже дурного ничего не слыхал, и успокоился я по этому случаю, и принялся на ярмарке за торговлю.

- А ты часто бывал, дедушка, в Нижнем на ярмарке? перебивали его дети.

- Да лет двадцать почти что каждый год ездил туда.

- А ты что продавал там? спрашивали другие.

- А что пожар опять начался, аль нет? спрашивали заинтересованные пожаром.

И дедушка одним говорит - что был пожар, и что сгорело все его имущество, а другим, несколько помолчав, тоже отвечает:

- Торговал, торговал тем же лесным товаром, что и после пожара повез. Сначала все было мелочью торговал. Сперва возил липовые доски для икон, лыки, луб, мочалу, кули, циновки; а затем стал сплавлять по Волге и лес, а потом взялся было и за судостроение. И несколько раз прогорал, нищал, и опять шел в бурлаки, и опять потом подымался в лоцманы, в прикащики и затем снова в хозяева, и ужь Нижний не только сам-то я хорошо знаю, да и там-то поди все до единого знали меня.

- А хороший город Нижний, дедушка?...

- А ярмарка-то большая? спрашивают старика, то с той, то с другой стороны, как бы подталкивая его далее на рассказы.

И слушают дети окружившие бывалого старика, со вниманием, слушают жадно; и никто не пропустит ни одного его слова, и никто никогда не прервет начатую им какую нибудь историю. Все знают, что говорит старик одну правду и много на своем веку он испытал и многое знает. А старик, что ни слово, что ни спрос, то новая и новая у него история; и помолчит, помолчит немного, да и начнет, либо с того, что сам видал, либо с того, что из книжек узнал, или о чем ему когда-то его старики сказывали. И помнит он все до самой мелочи, и, коли пойдет о чем говорить, так уж разскажет и представит все до подробности. Спросили его про Нижний, спросили хорош-ли Нижний, и большая-ли ярмарка; а старик сперва ответил по обыкновению отрывисто: "хорош город, - нет лучше его на Волге"; а потом упомянул и имя Минина, и Пожарского, и стал затем рассказывать с того, что он сам слышал о Нижнем от стариков и что доводилось читать иногда в книжках.

- Сказывали старики мне, что жила в древности там, где теперь Нижний, Мордва и были два мордвина: Скворец и Дятел. Дятел-то был колдун; и спрашивает раз Скворец Дятела, что станется с его потомками? и получает Скворец на это в ответ от колдуна, что пока будут жить потомки дружно, то и будут сильны; а коли станут ссориться, то придут русские и построят на их месте каменный город. Только умер Дятел, похоронили его на горе, которая зовется и теперь в Нижнем Дятловою; и стала мордва между собой не ладить и сбылось то, о чем говорил Дятел. Мордвины и теперь поют песню, как пришли и покорили их русские. Поют Мордвины, как по Волге плыл русский князь и увидал он, что стоит на крутом берегу Мордва в белых балахонах и молится она своему Богу. Спрашивает князь: "что за люди?" Старики-Мордвины послали молодых к князю с пивом и мясом; но посланные съели дорогою мясо, выпили пиво и поднесли вместо подарков земли и воды. Князь принял эту землю и воду за подчинение Мордовского народа и поплыл вниз по Волге; и где бросит горсть земли, там и явится город, и где бросит щепотку - там и деревня.

- Князь этот, как по книжкам известно, Юрий Всеволодович, - он и основал, там, где теперь Нижний и где была в ту пору одна Мордва, - княжество Нижегородское, и город Нижний-Новгород, - на подобие бывшему великому княжеству Новгородскому и его городу Новгороду. Мордвы-же и теперь много, и по Нижегородской, и по Симбирской, и по Саратовской губерниям; но Мордвина-то теперь и не отличишь от русского. Это не то что татарин или черемис; Мордвин и говорит по-русски и Богу молится по нашему и ходит, т. е. одевается как русский, только у женщин на головах торчат лопаты, в роде русской кички, и повязки, убранные монетами и бляхами. Деревни Мордовския построены тоже на русский лад; и красивый и добрый народ эти Мордвины. До смерти только любят они пить пиво, а пиво варят крепкое, густое - захмелеешь от него так-же как и от водки. Случалось бывать мне на ихних свадьбах-самокрутках. Это жених с невестой сами себя окручивают, без согласия отца и матери, то-есть убегут от них, да и обвенчаются, - такое стало быть обыкновение. Потом-же являются с повинною к отцу и к матери, и затевают свадебный пир; и пьют они это пиво ведрами. Помню, закружило оно мне голову раз так, как потом и не кружилась в жизни никогда у меня голова. Сильное, хмельное пиво. Странно показалось мне у этих Мордвин их деление, - есть одна Мордва - называется у них Арзя, а другая - Макша; и как они не живут близко, - никогда не смешиваются, и всегда одни от других отдельно, - отчего и идет про них поговорка: "у Мордвы две морды, а шкура одна". На ярмарке в Нижний, много приходит их из деревень; и идут они и в бурлаки, и в плотники; но больше всего любят они водить пчел и землю обрабатывать. Был у меня один Мордвин в Нижнем большой приятель, и в ту пору, как я погорел в лесу, он мне большую службу сослужил.

- В ту пору, приезжаю я в Нижний; а ужь он весь, верст на двадцать по пристаням, точно лесом или сеткой какой обставился мачтами и пароходными трубами. Гляжу, флагов еще на ярмарочном здании не видать и народ все больше по пристаням. Ну, думаю, в самый раз приехал, поторгую как следует. Пошел к своему приятелю Мордвину, отыскал с ним для своей торговли место, рассказал ему о пожаре, что был у нас, и нарядились мы на другой день на открытие ярмарки. Собралось все духовенство, весь город к ярмарочному собору, прошли после обедни с крестным-ходом к мосту, который идет через Оку, где она впадает в Волгу, и отслужили там молебствие. А на ярмарке вся большая торговля уже пошла в ход по трактирам, да на Сибирской пристани. Торговля же в балаганах и самая ярмарка на площади начинается после крестного хода по ярмарке, в день преподобного Макария-Желтоводского, с 25 июля. Оттого-то Нижегородская ярмарка и зовется Макарьевской, и была она прежде в г. Макарьеве, также на Волге, и началась она там от стечения богомольцев, которые приходили на поклонение в день кончины преподобного Макария 25 июля. Торговали там сперва крестьянскими изделиями, а потом стали с разных мест съезжаться купцы и образовался торг большой, - учредилась и ярмарка. Но место в Макарьеве низменное, затоплялось оно каждогодно водою, портило ярмарочные здания и перевели поэтому ярмарку в 1816 г. в Нижний. В Нижнем ярмарка тоже на плохом месте, и тоже весной затопляет ее всю водою; но по одну сторону ярмарочной площади Ока, а по другую Волга и для судов и для пристаней большое раздолье. Ходили мы тогда с Мордвином по городу, что на горе, но пусто в этом городе во время ярмарки, он точно и не жилой, - народ только и кишит, что на ярмарке, да в той части города, которая зовется "Нижний базар" и что идет по уступам горы у реки. Нижний-же красивый город - нет красивей его на Волге. Весь он в садах; на самой высокой горе стоит Кремль, стоит Крестовоздвиженский монастырь, а по низу у Оки прошла каменная набережная, и соединилась тут Ока с Волгой в такую ширь, что не окинешь ее и глазом. Около ярмарки, на Оке, выстроилась теперь слобода Кунавино, и такая красивая, точно город другой, - тут и каменные дома, и гостинницы, и лавки, и магазины, - все, как в городе. И в Кунавине, во время ярмарки, в самый разгар-то ярмарочный, самый разгул и идет. Оттого-то и говорится про Кунавино: "Кунавина слобода в три дуги меня свела". Да что там Кунавино; в ярмарку и на площади столько веселья, что знай только раскошеливайся, как захочешь гулять. Тут и гостинницы, и театр, и балаганы разные; тут и шарманки, и песенники и чудеса по балаганам показывают; тут по балконам в гостинницах и девицы пляшут, и со зверями разные представления дают; показывают великанов, великанш, уродов разных с двумя головами или без ног и без рук, - тут словом все со всего государства навезено. А народу-то, - и не разпознаешь кто какой веры и как прозывается. Тут и персияне, и грузины, и армяне, - а потом калмыки, башкиры, татары, черемисы, чуваши, мордва, киргизы; есть и из русских в различных костюмах народ. Кто чем торгует - всякий свое привез. Москвичи, - те везут материи разные, сукна, посуду; Владимирцы - ситцы, миткаль; Нижегородцы - стальные изделия из сел: Павлова и Ворсмы; Костромичи - лес, поташ, смолу, деготь, да также, как и я привез, циновки из лесов, деревянную посуду; Пермяки - те соль, железо, медь; Туляки - самовары, ружья; Казанцы - сапожный товар, меха и экипажи; Саратовцы - хлеб; Астраханцы - рыбу, визигу; Ярославцы, - те опять полотна, а Вятчане - колеса, телеги; Сибирь-же торгует чаем, и большая идет им торговля на Нижегородской ярмарке; Армяне-же и Персы - привезли ковры, шолковые материи...

или лавками только и видишь что одно разгружают, а другое идет в нагрузку. По дорогам же от Нижняго тащутся и день и ночь обозы, и не умолкает говор о Нижегородской ярмарке за несколько сот верст. Все отовсюду спешат на нее, говорят о ней и хлопочут из-за нея. Приятель мой Мордвин держал у себя во время ярмарки постоялый двор и съезжались к нему нижегородцы да костромичи из разных уездов. Я остановился у него-же. Вечером, как сойдемся, разговору у нас и не переслушаешь; и все о торговле, да о ярмарке. А на ярмарке, - как случится под вечер в трактир зайти, - там стоном говор и споры стоят. Повсюду жужжит трактирный улей, и только песенники, как гаркнут "вдоль да по речке", - только они немного и покроют этот торговый гам. Тут в трактире и бурлаки, что пришли наниматься на вторую путину от Нижняго, тут и мелкий торгаш, и барышник; а в чистой половине трактира сидят у занавесок подрядчики, купцы, - и все сходятся, и обо всем разговор идет и все дела свои решают. В одном месте сошлись мелкие торгаши и разсуждают о том, где какой товар повыгоднее можно купить и какой купец обанкритился или проторговался, какого пошли дела в ход и какой купец прижимистый, а какой нет. В другом месте говорят о том, на что цены поднялись и что вздорожало, а что стало и подешевей; в чистой-же половине, туда войдешь, - там разсуждения все про векселя, про проценты; там слышишь, как стоят или идут векселя одного купца, как другого, и какая фабрика сколько чего может сделать, и как что фабрика делает, куда свой товар сбывает; и какая фабрика закрылась, какая явилась новая, - вся сила торговая тут. За столиками-же на черной половине встретишь и бурлаков, - тут и они орут и ругаются; кричат, что пароходы бурлацкий трудовой хлеб заели. Около-же них сидят пароходные кочегары, машинисты; тут же распивают чай и пароходные лоцмана, прикащики; и тут слышишь: лоцмана толкуют о Волге, - где она обмелела, где изменила фарватер; где какой пароход сел на мел, который разбился... Толкуют про капитанов, которые ничего не знают, а распоряжаются... Спорят о том, какое пароходное общество лучше и где выгоднее служить: на пароходах-ли общества Меркурий, Самолета, или Дружины. Говорят о пассажирских пароходах, - это те, которые людей возят, и о буксирных, которые тащут на буксирах или на канатах баржи, т. е. суда с товарами. Говорят, какие пароходы быстрее ходят, какие слабосильнее, где на Волге лучшия пристани; где в каком городе что случилось, - и про это тут услышишь... Тут, словом, все известно, и обо всем справку наведешь.

- В те поры, как приехал я с своего пожара, тогда и я тут середь ярмарки прослышал впервые, что горят опять наши леса и что начался пожар с наших-же деревень. Сижу я, помню, однажды с земляками - тверитянами, пьем чай, - только по-о-бок нас говорят что-то о пожарах в Костромской губернии, - прислушиваюсь, - ан идет этот разговор о наших деревнях. Стал я разспрашивать, - давно-ль оттуда пароход пришел и от кого прошел этот слух, и узнаю, что пришли с пароходом погоревшие мужики и говорят они, что остался от их деревень один только пепел. Прихожу на постоялый двор, а Мордвин-то и один из погоревших нашего села встречают меня и извещают, что сгорело в лесах все мое нажитое добро.

Ну, думаю, как тут быть? На товар, который продал на ярмарке, - не подымешься съизнова: надо долги заплатить, надо домой в Зубцов деньги послать... Что делать? Но город Нижний, как говорит поговорка, "сосед Москве ближний", и в ярмарке всякого дела вдоволь.

Стал я продавать свой товар; а Мордвин-то, спасибо ему, нашел мне лоцманское место на пароход, да и говорит: "походи, брат, летом на пароходах, а за лето присмотришь опять какую ни на есть торговлю, или какое дело, да бог даст, и поправишься, к зиме". Поразсудил я, потолковал еще с людьми, да и послушал Мордвина. А на пароходах я и прежде служил, и знал лоцманское дело хорошо. Стал опять на рубку или на крылечко, что сделано по средине парохода, и принялся опять править рулем. И, помню, в первый день жутко мне было после своего-то дела и своего хозяйcтва, а потом сходил на пароходе в Казань, вернулся опять в Нижний, - и ничего, - снова нашлось дело, а к зиме имелась ужь в примете и торговля.

- А ты, дедушка, помнишь, когда пароходы стали по Волге ходить? спрашивали слушавшие старика.

- Да, какже не помнить. Первый пароход был мологского помещика Евреинова; назывался он "Волга" и ходил от Мологи до Ярославля. Это было в 1820 году. После "Волги" Евреинов устроил еще пароходы между Нижним и Рыбинском; а потом пошли и общественные пароходы. Сперва явились из Перми ходившие по Каме и по Волге в Нижний с сибирскими товарами, затем учредилось по Волге общество Самолет, а там Польза, Меркурий; и так наплодилось этих пароходов в каких нибудь лет десять, пятнадцать столько, что теперь их и счетом не сосчитать.

- А хорошо, дедушка, плыть на пароходе? спрашивали дети; - шибко он бежит?

- Прежде на них и садиться боялись; бурлаки думали, что это нечистая сила и что пароходы прямо пошли от чорта и от ближайшого сродственника его немца да англичанина, а потом, как поездил народ, да увидал, что хорошо, так теперь все едут на пароходах и битком они набиты пассажирами. Да и как не хорошо: сегодня из Нижняго выехал, а завтра, после завтра очутился, смотришь, там, куда и за неделю, или за две в прежния времена не доехал-бы.

И повсюду, когда едешь, пароход останавливается у пристаней, повсюду на пристанях продают хлеб, молоко, кругом тебя народ, - едешь весело и ужь знай себе сиди, да посматривай на берега, да на деревни и села, что на Волге. За неделю за какую нибудь всю Волгу от Нижняго пробежишь, и все города повидаешь.

- А что, дедушка, про Нижний и про ярмарку ты нам ничего больше не скажешь? перебивали старика дети.

- Да что-жь еще вам сказать, - разве вот про Минина и Пожарского, если не слыхали никогда, так про них следует вам сказать. Они великие люди, и славен ими Нижний, как ни один город в России. Они в 1612 году спасли Россию от врагов, отчего еперь Нижегородцы и говорят, что "кабы мы не встали, так вы поганую землю носом-бы копали". Кузьма Захарович Минин-Сухорук был мясной торговец в Нижнем, а Пожарский - князь; и когда была война и враги взяли Москву, Минин кликнул клич к нижегородцам; призвал их, прося пожертвовать всем, чтобы спасти отечество; и ополчились они, и под предводительством князя Пожарского освободили Москву и спасли от врагов всю Русь. За это поставлен в Москве Минину и Пожарскому памятник; стоит им памятник и в Нижнем.

- В Нижнем родился и жил еще один великий человек, и этот человек тоже был из простых; но о нем также знает вся Россия. Звали его Кулибин, жаловала его Екатерина за его изобретения и ум и чином и местом; но он отказался, и был простой механик, который изобрел через большую, широкую реку Неву - мост в одну арку, устроил такие часы, которые стоят и теперь во дворце в Петербурге, и умер, по несчастью, как умный человек, в самой крайней бедности. Вот, детушки, все теперь вам рассказал, что знаю про Нижний и про ярмарку, а будете меня старика помнить да слушать, так разскажу когда и еще что о Волге.

Нижегородская ярмарка подходила к концу. На пароходных пристанях толпились татары, черемисы, чуваши, армяне, персы; кто возвращался в Казань, кто в Симбирск, в Саратов, в Астрахань, армянин ехал за Кавказ, черемисы и чуваши в свои места за реку Суру, в город Чебоксары; и пароходная палуба испещрена была всевозможными формами конусообразных и грибовидных шапок, разноцветными костюмами и лицами. Шум и говор, сотни разноречивых голосов, жужжали среди громкой команды капитана и при резком, пронзительном свистке отчаливающого парохода.

- Отдай чалку, слышались через рупор, или медную трубу командные слова капитана.

Матросы быстро отвязывали чалку или канат, на котором держался пароход у пристани.

- Ход вперед, командовал капитан, наклоняясь над рупором, проведенным под палубу к машинисту.

Пароход тяжело захлопал своими колесами по воде; но послышалась капитанская команда "стоп", - колеса замолкли, пароход бортом двинул пристань, - пристань зашаталась, раздался с пристани крик "убирай чалку", и потом опять команда капитана "ход назад". Минуту спустя капитан снова закричал "ход вперед", и застучали пароходные колеса сперва медленно, а затем, после новой команды "средний ход", застучали они чаще, сильнее, и не прошло пяти минут, как пароход вышел уже на средину Волги. Он пробрался среди тысячи разных расшив, барж, косовых; капитан глянул с своего возвышенного крылечка или рубки на скрывающийся за горою Нижний, нагнулся еще раз к рупору, скомандовал "полный ход"; и замелькали гористые берега Волги, а кто-то из пассажиров снял шапку и проговорил торжественно: "прощай Нижний!... прощай Кунавино!..."

День был тихий, ясный; на палубе была теснота, но все кое-как приютились, - кто на полу, кто на лавках, иные расположились на носу парохода, около матросской каюты, другие заняли корму или заднюю оконечность палубы, некоторые стояли в проходах по бокам машины, а иные нашли место и у кjжухов, которыми в виде крыш закрываются пароходные колеса. Мне, впервые путешествующему по Волге, пришлось также поместиться в группе татар и черемис на корме парохода, где было не особенно удобно и куда зачастую залетали искры от пароходной трубы. Не раз раздавались возгласы: "эй, Ванька, гляди-ко кафтан горит!... - эй, женщина, баба, как-тебя, - одеяльце у ребенка затлелось!..." Одеяльце, брошенное на пол, баба топтала ногами, а Ванька в новом кафтане имел уже и новую дыру.

Баба, Ванька и другие рассказывали при этом случае, что пароходы жгут по Волге целые караваны судов, что сожгут они когда нибудь и ярмарку; рассказывали множество ходивших тогда в народе небылиц; и один необыкновенно простенький и добродушный старичек из-за Волги, пророчил, что сожгут скоро эти чортовы самовары, т. е. пароходы, все леса, что люди погибнут от холода и голода, и что настанет время, когда и деньги будут не золотые, не серебряные, а деревянные. Иные соглашались с этими пророчествами и предвещали еще большие ужасы, иные-же противоречили и доказывали совершенно противное. И в одном месте шел такой разговор, в другом говорили, что на камско-волжских пароходах сделаны уже над палубами железные крыши, и что там искры не жгут людей. Где опять спор шел о ярмарке, - армянин доказывал, что ярмарка стала плоха, что московский товар вздорожал; один-же развеселый купчик сожалел во всеуслышание, что ярмарка окончилась.

- Он затрогивал разными прозвищами и пословицами татар и черемис.

Пассажиры смеялись; а татарин, взглянув из подлобья на купчика, не то грозно, не то саркастически сморщил свою скулистую физиономию, поправил на своей бритой голове ермолку, и, казалось, хотел что-то ответить; но неуспел он разинуть и рта, как купчик, ободренный смехом, снова хватил.

- Казань погребли - и орду прошли...

За этим опять посыпались прибаутки за прибауткой, пословица за пословицей; купчик был неистощим и кричал чуть не на всю палубу:

- А знаете, братцы, ныне про татарское счастье только в сказках слыхать.

- Возьми-ка тройчатки, говорил он, обращаясь опять к татарину, пособи навоз навалить!...

Но разсерженный татарин вцепился в свою очередь в купчика; любопытные пассажиры затолпились около споривших; и кто вставлял свои замечания, кто разжигал то татарина, то купчика, и безсвязный говор и шум пересыпались общим смехом и гиканьем. Я ушел, пользуясь своим знакомством с лоцманом, на капитанскую рубку, и оттуда, с этого возвышенного крылечка, невольно любовался великой русской рекой. Широко, привольно, верстой в поперек, она синелась блестящей, серебристой полосой на несколько десятков верст, и оживлялась поминутно, сновавшими по ней взад и вперед пароходами, баржами, парусными судами и лодками. Вот вдали, белеются, точно стаи птиц, надувшиеся паруса косовых; вот летит на встречу какой-то бойкий красивенький пароход; на нем, также, как и на нашем, испещрена палуба разноцветными костюмами пассажиров; пароход подает свисток, наш тоже; затем обмениваются они должной честью, подымая друг перед другом флаги, и лоцман говорит мне, "самолет бежит"; а далее, указывает опять на пароход и говорит: "а вон, с нами по пути и буксирный Меркурьевский". На вопрос мой, каким образом знает он так хорошо все пароходы, он объясняет, что у меркурьевских пароходов черные трубы, у самолетских - красные, а у Дружины - белые. Быстро догоняем мы, идущий с нами по пути, буксирный Меркурьевский. Он тяжело пыхтит и шипит, таща за собой целый караван громадных, нагруженных товарами барж; и купчик, подсмеиваясь над его пыхтеньем, замечает соседям: "облопался на ярмарке - треснет"; а завидевши и на буксирном татарина - обрадовался и кричит опять татарину: "Эй, где был? - Волгам шатал, базарам гулял!..."

Пассажиры смеются, лоцман тоже, а вдали снова чернеется пароход. Старик-лоцман замечает,, что пароход опять верно везет какого-нибудь татарина ради купчика, а потом, немного помолчав, говорит как-бы про себя: "а сильны были когда-то эти татары; грозно было казанское царство!"...

- Вот эти горы, говорит он, обращаясь ко мне и, указывая на известковые крутые берега, прорезанные широкими и глубокими промоинами: - эти горы, теперь вплотную заселены русскими селами и деревнями, а по описанию значится, как я в книгах читал, были здесь вот эти самые татары, и лилась здесь русская и татарская кровь, и долго не уступали татары этой земли московским царям, и много стоило сильной Москве покорить татар. А теперь, вон, Макарьев пройдем, Василь-Сурск пройдем, и там у Козмодемьянска возле Чебоксар станут встречаться татары, да и то за Сурой больше все черемисы и чуваши, а татарское гнездо только и есть, что по Казанке реке, да в Казани самой.

- А случалось бывать, спросил я старика, в татарских деревнях?...

где обучают детей муллы или священники закону магометанскому.

И бывалый старик-лоцман, вспоминая свои похождения по татарским деревням, говорил о том, что татары в деревнях сходятся обыкновенно по вечерам к мечети, где мулла преважно разсуждает с ними и толкует им священные книги; передавал затем различные особенности их жизни, их обычаи, говорил потом о чувашах, о черемисах; а пароход проходил между тем одни за другими села и деревни, останавливался на пристанях; и тут новые картины оживляли наш путь. На пристанях повсюду ждали пароход группы торговок и веселые лица крестьянских девушек. Пароход приставал; девушки с шумом и смехом бежали за тяжелыми носилками, нагружали их дровами, сновали быстро по парам с парохода на пристань и с пристани на пароход, а торговки восклицали нескладным хором: молока, молока... сливок... драчена... рыба варена, - рыба... яблоки... дули... дули...

Купчик был уже между ними, и торговался с разными шутками и прибаутками. Нижегородкам говорил: "стоят нижегородцы на горе, смотрят да бают: чай, чай примечай, куда чайки летят"; завидевши же чувашку или черемиску, одетую в онучи черного цвета, он звал ее "черноногой барыней..."

Но не прошло и четверти часа, как береговой шум снова замолкал, отчаливший пароход опять пенил тихую, прозрачную массу широкой реки, и взбираясь по прежнему на рубку, я снова затевал разговор с стариком - лоцманом о берегах Волги и её жителях.

Словоохотливый старик отвечал мне подробно на все распросы, а сам между тем, зорко всматриваясь в направление русла реки, кричал постоянно "наметывай".

"мудрена наша матушка Волга; - один год под одну гору подойдет, на другой - в другом месте прошла... Целый век живи на ней, и целый век учись как ходить..."

Матросик наметывал между тем глубину Волги своим длинным шестом, на котором обозначены были футы; и кричал протяжно и отчетливо, обращаясь к старику-лоцману:

- III-е-е-е-сть...

- В-о-о-о-семь...

- Д-е-е-евять...

- III-у-у-руй...

Кочегары звенели своими длинными кочергами, мешая под котлом кучи дров, а огненные столбы искр вылетали змеей из пароходной трубы и освещали уснувшую палубу.

Среди этих протяжных окликов матросика и кочегаров, напоминающих грустный оклик часовых, напевал на корме какой-то мужичек или бурлак одну из разбойнических волжских песен, а вдали и кругом чернелись те же берега, и таже грозящая перекатами Волга. На ней повсюду искрились огни и фонари на баржах, на пароходах; по темной дали разносились огненные хвосты пароходного дыма, и далеко шумел по воде тяжелый, частый плеск стучащих колес.

Бурлак тихо, заунывно напевал на корме:

- Хорошо поет, заметил лоцман-старик и видимо припомнил что-то из прошлого. А бурлак, чем дальше, все громче и громче выводил ноту за нотой, и, раззадоренный старик не выдержав, указал мне на темные нависшия горы и на черные, бесконечные леса.

"Сыщи в Лыскове не пьяницу, не мошенника, а в Юркине {Село Макарьевского уезда.} не разбойника..."

- Беда, что разбой тут был... буйный, безголовый народ... Вот в этих-то лесах редкий день проходил, чтоб кого нибудь не ограбили да не убили... Досталось на порядках и мне тут...

И старик, садясь около меня на лавочку, и приглядывая за подручным, который стоял у руля, стал передавать мне разные деяния, славившихся в его время атаманов.

Я слушал внимательно рассказы очевидца, а он переходил от рассказа к рассказу, и рассказы были один другого интереснее. Но вот старик начал рассказ и о самом себе.

- Случилось лихое дело и со мной... Знаки на спине и по сю пору остались...

- не садись, хозяин, поезжай лучше на Казан сухим путем, а то не равен час - всяко может случиться... Не послушался... Нет, говорит, Бог милостив, авось и доедем... Ну, твоя воля, думаю, - отправимся... День прошли - ничего; на другой день встречаем бурлаков, спрашиваем их, - говорят, что слыхать-то слыхали, а видать не видели... Протянули еще день, дошли и до Макарьева и остановились на ночь в Лыскове.

- А Лысково село стоит против Макарьева и что твой город иной, - тысяч до пяти жителей, - тут и судовщики, и лесовщики, и хлебники и целое лето народ кишит, как на ярмарке. Хозяин сошел с расшивы на берег, кликнул меня; и побывали мы сначала, как водится, по делам у купцов, а потом зашли к знакомому человеку и в кабак. Ходили про него дурные слухи, да все думалось, что народ зря говорит. Ан вышло не зря. Подпил в кабаке хозяин, да и стал хвалиться деньгами, да делами, что в Нижнем обделал. Хвалился, хвалился, и только что собрался было уходить, а тут прямо на встречу вваливается в кабак здоровенный мужичина. Хозяин поглядел, поглядел на него, да и говорит ему: "Хочешь поднесу?" - "Подноси, говорит, а будет время, и я поднесу". А сам смеется таково хитростно, да поглядывает, то на цаловальника, то на хозяина. Стали распивать полуштоф, а мужик и говорит: "что, купчина, набрал небось денег с нижегородов". Хозяин сперва ничего - гогочет только да бахвалится, а потом, как ощетинится вдруг, да как крикнет на мужика: "ах, ты сякой, такой, погань ты этакая мужицкая, как ты смеешь меня купчиной обзывать!..." Тот посмеялся, глянул на него, да и говорит затем: "а что, нешто степенством тебя величать... жирно будет с тебя". Хозяин, как вскинется за эти слова на мужика, а я за хозяином, да и себе тож, - держу, конечно, хозяйскую сторону. А мужик поглядел на меня и промолвил в туж минуту: "прикащик, видно, - одного поля ягода". Хозяин еще больше взъерошился, да так и полез на мужика с кулаками. А мужик стоит как ни в чем не бывало, отстраняет хозяйския руки да приговаривает только: "видали... видали мы таких-то удалых... видали... может скоро и увидимся..." Сказав эти слова, взял шапку, да и ушел из кабака. Хозяин выскочил за ним, пустил в догонку несколько слов, а потом на другой день проснулся я, да и думаю, что это на прощанье мужик нам сказал такое "увидимся скоро". Думаю так-то, и не выходят у меня из памяти ни его слова, ни он сам.

И прошли Исады, прошли еще несколько сел, а он все вертится у меня перед глазами и все кажется, точно он вот стоит передо мной. Прошли одначе день, - ничего благополучно, - не встречали злых людей, к вечеру-же зашли за Шелковый затон, а тут, смотрим, огни горят, бурлаки песни поют, и стоит на Волге длинный, предлинный барочный караван. Обрадовался я тогда этому случаю, присоединился на ночлег к каравану, а на караване и пушка есть, и ружья, и вижу, дело выходит безопасней... Обрадовался, помню, да и говорю хозяину про то, что мужик-то нам вчера сказал, и что видится мужик мне целый день.

Хозяин усмехнулся, назвал это пустяковиной; и пошли мы на караван бражничать, а потом, как улеглись все спать, слышу я кричат караульные по всему каравану. "Посма-а-а-тривай"; слышу кричат и на нашей расшиве "посматрива-а-ай", вышел из козенки {Каюта хозяйская и лоцманская.}, спрашиваю караульного, а он мне и указывает на лодки, двигающиеся за островами по Волоске {Так называются рукава Волги.}.

Глядели мы, глядели на них, а лодки показались, да потом и скрылись опять.

"нечего, говорить, Бог милостив".

Ну, пошли опять. Прошли село Фокино, и становилось уже за-полдень; только слышим раздается за нами стук, и точно от весел, - прислушиваемся, - ан и взаправду идут где-то лодки, но где идут - не видать. Хозяин вышел из козенки - что, говорит, испужались, а сам стал глядеть вокруг, да первый-то и вздрогнул. "Вон, говорит, вышли из-за горы, - это разбойники, право они; как, братцы, быть тут?..."

- Да что, отвечаю, загадывать нечего, может это и не они.

А лодки идут вслед за нами, видится на них народ, но не походит он на что-нибудь путное.

Ну, думаю, быть беде... Вдруг лодки повернули в Волоску, и только я было окликнул рабочих, чтоб посоветываться "что делать, а лодки тут, как тут. Крикнули мы им, как обыкновенно кричат добрые люди на Волге: "Бог на помочь", а они, вместо такого-же привета, отзываются, слышим:

Хозяин поглядел, поглядел им вслед, а затем спрашивает опять меня и рабочих "как быть?"

Рабочие, известно, загалдели, как чуваши какие: всякий свое, а иные замахали руками, да и говорят: "божеское наказание, - не минешь его".

Заметался, заробел хозяин, стал просить их "не выдавать его", стал ободрять, стал сулить денег, водки и выставил сейчас-же целое ведро. Выпили рабочие водку, поклялись лечь костьми, отстоять на сколько живота хватит, а сам хозяин заготовил ружье, роздал потом рабочим какие были топоры, а вечереть, между тем, уже вечерело, солнышко закатывалось, и надо было быть на готове.

- Бог милостив, говорил опять хозяин; и затем советовался со мной, - как-бы получше спрятать деньги.

душ человеческих из-за богатства. Нет, взяла его корысть, стоит на своем: "спрячь, мол, деньги и защищайся до последней капли крови". Сам хватается за ружье, заткнул за пояс нож, а как прослышали мы опять стук весел, как взмолится мой хозяин: бросился передо мной на колена, цалует у меня руки, ноги, называет отцом родным, отдает ружье, "спаси, говорит, меня, схорони куда-нибудь..."

- А куда тебя, говорю, схоронить, - ведь они видели, что ты на расшиве.

И стал он тут слезно вопить:

- Ничего, говорит, скажи, что убёг; и обещает наградить меня тысячу рублями; и дает-то мне цаловать икону; и мечется по расшиве во все углы; а разбойники как крикнут у передней расшивы "сарынь на кичьку"; тут ужь обезумел хозяин и совсем...

Стало мне его жаль, поцеловал я икону, и говорю, помню, "что делать... полезай, брат, скорей в воду и держись у расшивы за лодку".

"скоро увидимся". Обмер я, бросил ружье, держу икону, кланяюсь в ноги и сказываю, что убёг хозяин.

- Врешь, говорит, хозяйская собака, ищи дурака окроме меня, наши целый день по берегу за вами следят, да давеча-то, ехавши, и мы его видели... Сказывай, где?...

Держусь я за свое, - убёг, право, убёг. Й стал он греть меня в те поры нагайкой, и чесал, чесал и по спине и по лицу, а потом как крикнет: "ребята дери с него шкуру, да допрашивай и рабочих". Пошли нагайки свистать, а рабочие-то и сами не знают, куда хозяин девался, - кричат, все до единого "ищи в казенке". Ищут разбойники; лысковский-же мужик стоит передо мной, смотрит как меня истязают, стращает то тем, то другим, и говорит, что снимет шкуру, а потом начнет мотать и кишки, как нитки. И нет моих сил, чувствую уже, что не выдержать мне и этих мучений; и только хотел было повиниться, ан слышу пищит мой хозяин, и разбойники волокут его, еле живого, и кричат все злобно и радостно "поймали карася... будем теперь жарить".

- Бросили меня, накинулись все на него; я-же подполз к краю расшивы, спустился незаметно в воду, да, благословясь, и махнул к берегу. Плыву, а мочи нет моей загребать руками, отваливаются они, не хватает духа, не хватает и удали; но напрягся кое-как, да и выплыл-таки.

- А что-же с хозяином и с бурлаками сделалось, прервал я рассказ старика, любопытствуя скорее узнать окончание.

- Тебя же не хватились?...

- Да Бог их знает; им ведь, главное дело купца надо, да деньги его, а нашего брата они еще миловали; бурлаков-же и трогать никогда не трогали. Отлупят иногда маленько, и то, когда те супротивляться станут, или хозяина начнут защищать.

Бурлаки так ужь и знали свое дело, - как заслышут "сарынь на кичку", то тут-же и валятся все ничком на палубу.

- А не бывало примера, чтобы и бурлаки поступали в их шайки?...

"острожное мясо", и бушует таким путем шайка атамана "острожного мяса" по Волге. А дойдет затем шайка до этих лесов безъисходных; - тут, кто опять работать пойдет и опять бурлаком сделается, а кому прийдется разбойническая жизнь по сердцу, - тот станет век вековать по лесам, пока или в острог не попадет, или денег кучу не награбит.

- Я ведь и сам, говорил в заключение старик, в те поры, как ушел от разбойников, в такую-же, возвращавшуюся с Астрахани, шайку попал. Она-то меня и паспортом снабдила и денег дала.

- Как так! спросил я удивленно старика.

- Да так, не был разбойником, а милостью разбойников, да еще одного старца лесного только и спасся тогда от голоду.

- Тогда, вот в этих лесах, продолжал старик, много жило старцев честных. Живут они и по сию пору в лесах, да ужь нынче-то мало стало. Старцы эти жили, никого не обижали, - спасались постом и молитвой, и жили в таких трущобах, что только звери лесные, да разбойники туда заходили. Вот такой-то старец залечил тогда мои раны; и, как теперь помню, добрел я до его землянки, постучался в дверь со словами: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" и отворилась дверь кельи; и явился пред моими глазами старый, престарый старик, весь в лохмотьях.

что старец в лесу сбирал, и чуть заметная землянка укрылась под вековыми дубами и пихтами. Вот в такой-то норке пролежал я тогда с неделю, а затем, как отправился на Василь-Сурск, тут и повстречался в лесу с бродячими бурлаками.

- Что-жь перетрусил опять небось? спросил я старика.

- Да перетрусишь, говорил старик, погляди-ка хотя и теперь на мою спину, - врагу закажешь не встречаться с ними.

И старик-лоцман передавал мне потом еще разные ужасы бывалой разбойничной вольницы, а с кормы, среди темной и тихой ночи, разносилась все таже разбойническая унылая песня. Бурлак мурлыкая, выводил:

Старик и я, под впечатлением рассказа, долго вслушивались в грустный, тяжелый мотив этой песни.

А бывали допреж и между нами не одни головорезы...

- А какже у тебя-то теперь не свой паспорт? спросил я старика.

- Нет, теперь-то я выправил, а до него штук до десяти у меня их перебывало...

- Стало быть много ты еще бед перетерпел...

- Да, вздохнувши отвечал старик, много жил, много и видал; да еще такия беды бывали, что и не перескажешь путем. Жил весь век на Волге, а, правда, говорит пословица, кто на Волге не бывал, тот путем Богу не молился.

- Везде случалось, - и в Жегулях, и тут, и за Саратовом, - по всей Волге тогда они бродили. Дойдем, Бог даст, до Жигулей, разскажу тебе и о Стеньке Разине, и о Беркуте, - обо всех, о которых говорят по Волге, почитай, что все мальчики по деревням.

- А далеко еще до Жегулевских?...

- На порядках будет... Пройдем Василь-Сурск, Козмодемьянск, Чебоксары, Свияжск, пройдем и Казань, а там еще Спаск, Тетюши и ужь за Симбирском настоящие Жегули начнутся.

И проходили мы Василь-Сурск, - старик-лоцман объяснял мне, что настоящее начало Нижегородской ярмарки - это ярмарка Василь-Сурская, которую основал отец Грозного и которая перешла в Макарьев, а оттуда и в Нижний. Говорил также, что васильсурцов называют в народе стерлядниками. Проходили Чебоксары, и старик, называя "Чебоксарцев - свиносудами", передавал народную легенду о том, как ходила когда-то в городе Чебоксарах свинья-оборотень, и как какой-то чебоксарец, поймав свинью на улице, представил ее в полицию, а там продержали ее трое суток и предали суду, и засудили так, "что не осталось и щетины". Свияжцев называл лоцман "лещевниками", и рассказывал также легенду о том, как какой-то лещь, разыгравшись в Свияге, задал такой скачек, что очутился в соседней реке Щуке. Свияжцы определили по этому случаю поймать леща, для чего в шестером засели в корчагу и начали грести, но так как корчага была круглая, то они только вертелись на месте, а вперед не подвигались ни на волос. Бились, маялись, да так и разошлись, ничего не сделавши.

шумом и своими песенниками, арфистами и другими балаганными аттрибутами. От пристани до Казани было еще версты с три. Прежде всего перед нами виднелся, расположенный на горе, Кремль с громадной Сумбековой башней, а там громоздились один выше другого каменные дома, кругом же Казани и среди её чернелись высокия фабричные трубы. Въехавши в Казань, я любовался её европейской постройкой, а старик-лоцман говорил при этом черемисскую поговорку: "Чебоксары город, Нижний город, а Казань всем городам город".

- Да и правда, замечал он, на Волге нет другого такого города. Нет нигде ни фабрик, ни заводов столько, как в Казани, - тут и кожевенные фабрики, и свечной стеариновый завод, - лучший почти по России...

- Здесь, добавлял я, и единственный в России альбуминный завод, на котором из яиц приготовляется - альбумин - особое такое вещество для фабрик...

- Знаю, знаю, отвечал мне старик. Яйца-то эти миллионами идут сюда от чуваш - куроводов. Все чуваши ведь куроводы, говорил старик, - они страсть как любят водить кур.

- А тарантасы-то казанские, вспоминал старик, тоже ведь славятся по России; а яичное мыло казанское, а бараньи и козловые кожи, - лучше ведь тоже в России нет кож...

России четыре, а затем посмотрели на озеро Кобан, снабжающее водою Казань, и, ехавши обратно на пристань, вспомнили уже и историю покорения Казани.

- Знаешь-ли, говорил старик-лоцман, когда царь Иван Грозный брал Казань, и когда наши воины шли на казанскую крепость, царь был в церкви; но как только раздался взрыв крепостной стены, царь взял знамя, стал у пролома, и Казань и царство её пали. От прежней-же Казани не осталось теперь и щепки: половину её сжег Пугачев, а вся она горела несколько раз.

- А что, старик, знаешь ты и про Пугачева что нибудь.

- Знаю, друг, все знаю, дальше будем ехать, - обо всем разскажу, и о Пугачеве, и о Стеньке Разине, и о Беркуте, - это все ведь нашинские - волжские. Вон вишь ты пароход пары ужь разводит... Выйдем на Волгу, - приходи опять на рубку.

И старик направился к пароходу.

За Казанью, верстах в пятидесяти, Волга стала шире, - она как-бы удвоилась.

- Это Кама, - сказал кто-то из пассажиров на пароходе. - Ишь ты как завернула она Волгу и рядышком пошла с ней.

- Вон, это камская вода, а вон волжская, - говорил другой пассажир, указывая пальцем на желтые воды Камы, резко отделяющияся от синей Волги.

Лодка, черневшаяся тенью на золотистой поверхности реки, выделялась на солнце впереди парохода силуэтами двух человеческих фигур. Слышался крик и люди, стоявшие в лодке, махали шапками. Пароход остановился; забегавшие матросики бросили с парохода чалку или канат; лодка приблизилась, стукнулась неловко о пароход, и через несколько минут на палубе явился новый пассажир.

Это был высокий, сгорбленный старик, с седой окладистой бородой и с пучками седых бровей, резко оттенявших черные ястребиные глаза. Он бросил свою котомку и, выпрямившись, расправил широкую, но уже сухую грудь.

- Сибиряк, - заметил кто-то из окружающих, глядя на прибывшого коренастого старика.

Но старик, сняв шапку, перекрестился большим крестом, кланяясь волжским берегам, и проговорил старческим, но еще твердым голосом: "Нет, из Сибири-то я из Сибири, это правда; но я здешний... Волга-матушка меня вскормила, она мне хлеб дала, она и в Сибирь угнала... Она мне, братцы, мать, она же и мачиха..."

- На пути разскажу, - путь до Астрахани ведь далек... Самая Волга отсюда и началась только... По верховьям на ней, - там утки одне в наше время плавали, а вот эта-то Волга видала у себя в гостях и Петра, сына царского Федора Иоанновича, и Дмитрия с Мариной, и Петров Федоровичей без числа, а Заруцкий, Разин, Булавин, Пугачев, Залитаев, Беркут... Да за Пугачевым пугачей-то всех и счесть не пересчитаешь... Тут вот и по сю пору клады-то от них лежат, - говорил старик, указывая на крутые нависшие берега, мимо которых проходил пароход.

- А, вон, пещеры те каменные, - в них все спасались, - и разбойники, и отшельники... Одна, вон, пещера с замерзшей водой, вместо пола, а в другой вода и не замерзает никогда...

- Это нефть там, а не вода; а из других серу добывают, - заметил кто-то из слушающих.

Но старик, не обратив внимания, продолжал далее.

- А здесь, вон, на Волге яма глубокая есть; из нея рыбаки в иной год по 2,000 пудов рыбы красной и самых лучших стерлядей достают, - опять вставил свое замечание тот-же пассажир.

Старик не выдержал.

- Тебе-бы сера да рыба все, - проворчал он, - а я не о рыбьей жизни толкую, а про старину сказываю, - как люди, а не рыбы жили...

И старик с видимым почтением, вспоминая святую для него старину, замечал, что "не о едином хлебе жив будет человек".

- А вот я разскажу тебе по преданиям тоже старых людей, - начал старик, когда пароход отчалил от пристани Тетюш.

- Был один болгарский царь, и ходил он воевать с русскими, и однажды, возвратясь с богатой добычей, после кровавой битвы, привез он с собою пленницей русскую княжну красоты неописанной. Царь женился на княжне и уговаривал ее переменить веру; но княжна, как он ее ни упрашивал, осталась вере христианской верна. Во время постов она удалялась на другую сторону Волги и молилась на том самом месте, где теперь часовня. Тут был монастырь; его сожгли, а на месте его, спустя сто лет, рыбаки увидали образ, окруженный сиянием. Вот этот-то образ в Тетюшах теперь и есть.

- А, вот, кто знает историю Симбирска? слышался опять голос старика в то время, когда подходили к Симбирску.

- Сорок ужь лет, как я не был на Волге, а помню, где стоит Симбирск. С той-то стороны, где впадает Свияга в Волгу, - с той, как идти с Астрахани вверх по Волге, - оттуда он далеко еще весь виден на горе, а отсюда и к пристани подойдешь, так ровно ничего не видать... А я помню, помню все приметы, - хвастался старик.

не выдерживал и говорил громко, обращаясь к кому-нибудь, точно желая поучить или передать другим все то, что он знает и что надо знать по его мнению всем.

- К Симбирску Стенька Разин два раза подступал, - внушительно замечал старик. Все города по Волге брал, и все ему покорялись; а к Симбирску и сам подходил, и Федьку Шелудяка посылал, да тем и кончил, что бежал от Симбирска на Дон, где и поймали его грешного, и отвезли четвертовать в Москву. Стенька был родом простой казак с Дона, а набрал тогда дружину такой силы, что в одном городе Арзамасе казнено было тысяч десять человек. Сила была страшная; и не по одной Волге, а наводил Стенька страх и на Персию, - гулял он и по Каспию. Царь Алексей Михайлович два раза собирал против него войско; и раз Стенька покорился-было, и царь простил его; но Стенька снова набрал дружину, и снова пошел вешать бояр да приказных. Так он пять лет воевал по Волге. В Москве же, как стали его пытать да мучить, он и голосу не подал. Под пытками он только и крикнул своему брату Фролке, когда тот застонал от боли: "эх ты, баба!"... Больше и слыхать ничего не слыхали. Так и умер без стона и ропота. А народ не верил тогда, что Стенька умер, - народ за колдуна его считал. В Жигулях и теперь еще говорят, что Стенька по сю пору жив.

- Вот, в этих самых горах, что видны вон за Усольем, - это Жигули начинаются, - в них-то и поныне, как сказывают, Стенька, то будто является на белом коне, то плывет по Волге в лодке с шелковыми парусами. Есть мужички, - такия сказки сказывают, - что будто и говорили со Стенькой самим. Одни рассказывают, что забрел некий бедный крестьянин в пещеру и увидал он там старичка, - старенького, седенького, совсем дряхлого старичка. Сидит этот старичек и считает деньги. Старичек-же этот никто иной, как Стенька. Разбежались на золото у крестьянина глаза. Попросил крестьянин у Стеньки денег. Стенька согласился, но дал их с уговором: "на, говорит, возьми, только донеси до двора и не усни на дороге". И насыпал Стенька крестьянину в полу кафтана денег, и понес тот их домой, и дошел уже до своего гумна, а тут сон так его сморил, что он и уснул. Проснулся, а денег как и не было". Другие бурлаки сказывают вот и такую еще сказку: "ссадил будто хозяин в Жигулях одного больного бурлака, и пошел тот хворый по тропе в лес. Долго-ли, мало-ли шел, только попал бурлак в страшную трущобу. Дело было к вечеру; устал, а приютиться негде. Призадумался бедняк, и застала его в дороге темная ночь. Вдруг впереди из заросшого оврага сверкнул огонек. Собравшись с последними силами, бурлак пошел на него и увидал в непроходимой чаще землянку. Постучался в нее и сотворил молитву. Вышел старый старик, волосами инда весь оброс, такой высокий.

- Дед, укрой меня от темной ночи.

- Ступай своей дорогой, - молвил старик, - нечего тебе здесь делать; или ты страху не видал?

Бурлак-то думал, что пустынник про разбойников говорит.

- Ну, пожалуй, коли не страшно, так переночуй, - сказал старик и пустил бурлака в землянку.

Вошел бурлак, видит, что келья большая и старик в ней один, - никого больше нет. "Верно спасаться удалился сюда какой святой человек", подумал бурлак, и лег в уголок, и заснул с устали крепким сном. Только около полуночи просыпается от страшного шума; кругом лес трещит от ветра, по лесу гам идет, крик около землянки, свист. У старика огонь теплится; сидит старик, дожидает чего-то. И налетела вдруг в землянку всякая нечисть. Начала темная сила тискать и рвать старика, что есть мочи. А у него груди, словно у бабы, большие. Двое чертей давай эти груди мять, припали к ним, сосут. Бурлак все время лежал ни жив, ни мертв от страха. Вся хворь пропала. Чуть не до самого света тискали нечистые старика, потом вылетели из землянки. Только перед разсветом дед проохнул, дух перевел и говорит бурлаку: "Знаешь-ли, кто я, и за что они меня в этих горах мучают?... Я - Степан Разин; это все за свои грехи я покою и смерти себе не знаю. Смерть моя - в ружье, заряженном "спрыг-травой". "40 маленок (пудовок) золота, многое множество сундуков с жемчугами. На все деньги, которые в кладе, можно всю губернию сорок раз выжечь и сорок раз обстроить лучше прежнего. Вот сколько денег! Ни прожить, говорит, их, не проесть всей губернии Симбирской. Как дороешься до железной двери и войдешь через нее, то не бросайся ни на золото, ни на серебро, ни на самоцветные каменья, а бери икону Божией Матери. Тут же стоят и заступ, и лопаты, и ружье, заряженное "спрыг-травой". 40,000, награбленных у одного купца, раздай по сорока церквам. Пять рублей меди брата моего Ивана раздели между нищей братией. Возьми ружье и, выстрелив из него, скажи три раза: "Степану Разину вечная память". Тогда я умру, и кончатся мои жестокия муки". Взял бурлак запись и отдал бумагу мельнику, а тот на ней табак нюхательный сеял. Воспользовались прохожие грамотники и стали рыть клад. В записи говорилось, что при рытье ударит двенадцать громов, явится всякое войско, и конное, и пешее, только бояться этого не надо. Долго рыли; бывало, как праздник, так и роют. Осыпался вал, и осела дверь. Выход был выкладен жжеными дубовыми досками. Может и дорылись-бы, да сплошали в одном слове, - клад-то и не дался. Подходит это раз служивый. "Что, ребята, роете?" - Те и ответили: "Петров кресту". Все в ту же минуту и пропало. Так вот Стенька и по сю пору мучится.

- И много, много, на мою память, таких сказок про Стеньку в народе ходило. И тут вот в Жигулях, и там вон в степи к Самаре, да и в Астрахани и по всему Поволжью только и рассказов старинных, что о Стеньке. В Жигулях, что ни пещера, то Стенькина; есть и подземные ходы и курганы - все Стенькины. Жигули - это царство Стенькино. А и страшны же были когда-то Жигули. Лес на них какую-нибудь сотню лет назад был не то, что ныне. Мало осталось прежних дерев. Дубы тогда зауряд стояли по 20 и больше вершков в отрубе, сосны тоже в 20 и 22 вершка, липы по 18, и только звери дикие, медведи да волки жили в этих лесах. Еще и в мое время чаща вот здесь была непроходимая.

Старик глядел на темные, нависшие берега начинающихся Жигулевских гор и на громадный черный утес, по имени Усолье.

она сделала верст двести кругу и образовала так называемую Самарскую луку.

Высокий усольский утес, где в давния времена светился маяк и где теперь стоит никем не замечаемая какая-то светелка, резко выделялся при лунном свете на прозрачной синеве неба; а на Волге в темноте у берегов мелькали огоньки и на плотах горели костры.

- Эх, вот оно, то самое место... чуть не вскрикнул старик, приподнявшись с лавки и зорко смотря на правый и на левый берега Волги.

Ширина реки была в этом месте необычайная. Пароход шел подле правого нагорного берега, где из темноты жигулевского леса выступал какой-то каменный навес, нечто в роде старой растрескавшейся скалы; а левый берег, залитый светом луны, едва очерчивался вдали серебристой, песчаной полосой.

- Вот оно... вон и бугорок тот самый на той песчаной косе, - указывал старик.

- Какое место? - спрашивали между тем окружающие.

- Да, самое оно, - повторял старик про себя, не отвечая на вопрос.

- Оно и есть!... громко произнес он еще раз, и, сняв шапку, стал креститься.

Никто не понимал этих загадочных возгласов и странного оживления, с которым старик приглядывался к видевшимся ему предметам; но на другой день кто-то заговорил о плотах, об Усольи, в котором в давния времена соль добывали, и старик, незаметно для самого себя, стал припоминать свою прошлую жизнь.

доставить ему лес из Камы до Царицына. Сладились, да и отправился с женой и с ребенком по осени на Каму. А там, как первый снежок, навезли лесовики лес, стали лес связывать в один, в два, в три ряда; и только по весне выплыла последняя ледяная пена, и зачернелись мои однорядки, двурядки и пятирядки {Однорядкой называется плот, сложенный из одного ряда бревен, двурядкой из двух и пятирядным - тот плот, который сложен из бревен в пять рядов - ряд на ряде.}. Спустили мы их на воду; вьются и изгибаются они по Каме, словно река деревянная, а вышли на Волгу, тут и другие плоты повстречались, и на несколько верст растянулась наша деревня. На одном плоту конура виднеется, на других домики стоят, там рабочие, песни поют, возле домиков ребятишки по бревнам прыгают, а ночь настанет, огни везде, костры горят, кашу варят, и любо было смотреть, как шли мы до Симбирска. У меня на плоту в светелке жена, бывало, шьет или стряпает, а сынишка тут же сидит да с собакой играет; под вечер рабочие соберутся, рассказы всякие пойдут. Там, смотришь, плеснуло что-то большое по воде и брызнуло на плот. Рыба на огонь бежит, а может и он сам, говорят рабочие, водяной балует на безводьи. И пойдут рассказы про водяных да русалок; а на реке тихо все; плеснет иной раз волной, прокричит где-нибудь ночная птица, и опять все смолкнет. И так двигается да двигается плот помаленьку подле берегов. На крутых поворотах начнет иногда волна ставить плот поперег, или прибивать к берегу; возьмутся рабочие с песенкой да с ругней за руль и опять с Божией помощью направят плот по течению, и нет, лучше на плоту, как в лунную да теплую ночь. А были тогда, помнится, весь путь хорошия ночи; но вот под Усольем загубила нас одна ночь. Страшно и вспомнить это Божеское наказание.

И старик задумался, покачал уныло головой и затем продолжал:

- Вон у того самого места, где вчера бугорок я указывал, там и застигла нас буря. Да ведь как застигла-то! И не опомнились, как ко дну пошли. На море, только там, бывают такия бури. Как подходили мы к Усолью, ничего, тихо было, хорошо; и вдруг, откуда ни возьмись, набежал ветер, да с такой быстротой, что мы и оглянуться не оглянулись, как стало плоты рвать. Там, слышу, впереди кричат: "держи, крепи, связывай", а тут у руля вопят: "упирайся!... руль рвет". Добежал я до руля, ан жена и ребенок закричали: светелку нашу сорвало, а издали доносятся человеческие стоны, слышатся сотни голосов, кричат о помощи; ветер же так и свистит, так и гудит словно зверь разъярившийся. Стоять на месте нельзя, с ног сбивает, одежду рвет; и только даст дух перевесть, только слабеть начнет, как снова ударит, да еще пуще прежнего. Ухватился я за жену и ребенка; держу их, а у самого ноги так и подкашиваются. Вижу, не сдобровать нам: оторвало руль, оторвало и носит уже по волнам целые кучи навороченных друг на друга бревен; вижу, тонут мои плоты, разбрасывает их волна по частям как щепки, а из рабочих никого не видать: кто ко дну, видно, пошел, кто спасается... Ну, думаю, не уцелеть и мне на плоту, а ужь плот под ногами так и уходит в воду, и то волной нас сбивает с него, то ветром... Что делать?... Привязал я к себе кушаком жену и ребенка и хотел-было броситься вплавь, а тут как набежит волна, как ударит на плот, так под нами бездна и разступилась... И ужь потом не помню, что с нами и было, обезпамятовал совсем... Слышал еще, как жена крикнула, да ужь последний раз в жизни и слышал её голос... Помню, как вцепился я во что-то, а очнулся на берегу, светать уже стало; и как меня Бог спас, и теперь не соображу... Долго потом, дня три или четыре, искал я жену и ребенка; думалось, хоть взглянуть бы еще раз на них, да так Бог и не привел; только и видел, что бугорок тот, да стену, возле которой они потонули... И мало тогда народу спаслось, все погибли. Такой бури и не видал никто. На другой день только клочки от плотов несло по течению. Повстречал я потом еще одного лоцмана, с парнишкой на руках шел; так, на балке, говорил, в начале бури до берега доплыл. И шел этот лоцман, сам не зная куда. "К хозяину - говорил он - идти нечего: до места плотов не доставил, стало быть и те три тысячи верст, что прошел, не в счет; а домой обратно идти далеко, да и не с чем". Сговорился я с ним быть товарищем, и пошли мы понад Волгою по Самарской луке, направляясь на Самару да на Саратов. Тогда много на луке было беглых и разбойников. Вот и теперь по деревням на луке говорят, что предки их были Лука, - это был самый главный на Волге притон для укрывательства и для разбойников. Бывал потом и я на луке в шайке. А как попал я в эту шайку и как потом угодил в Сибирь, разскажу как нибудь после...

И старик снова задумался, замолчал и стал качать головой.

Но впереди парохода из-за тумана, при ярких солнечных лучах, показалось что-то высокое и круглое, все обратились к старику с вопросом: "что такое?"

Старик посмотрел, прищурился и узнал "Царев курган".

Все стали слушать.

- Шел тут один царь с великой ратью, - передавал старик сказки дедов, - и повстречал нехристя и, побив, разбил его, но и у него много воинов было побито, и пришлось хоронить их. И сказал царь: "Други мои, ратные товарищи! не тащить же нам эку даль своих упокойников: надоть их зарыть". - "Это дело Божье!" отвечали воины царевы и принялись хоронить убитых, а царь глядел... Но вдруг явился мудрый советник царев и говорит: "Царь, что ты это пустяковину затеял? Только времени проволочка, идти пора. Ну, какие тебе тут могилы у реки Волги! Она в одну весну все вымоет и унесет, как ни закапывай. А вот что лучше, царь..." - "Ну что?" - "Пойдем-ка домой!" Задумался царь и говорит: "Други мои, ратные товарищи, ведь это он правду сказывает; Волга могилки-то смоет. Как тут быть?" Долго думал царь, но ничего не придумал, а премудрый советник царев и говорит тогда: "Ужь коли ты, царь, хочешь память сделать по них, так слушай: сделаем мы одну могилу для всех, выроем яму и, поклав покойников, насыпем такую могилу, чтоб ее во сто лет не размыла вода". И вот мудрый советник, поклав в яму убитых, приказал воинам идти на берег реки и, захватив каждому шапку песку, велел снести и вывалить ее над могилой. Так они и сделали. А как было их тьма тьмущая, то, по шапке с каждого, они и навалили этот курган. А кончили они курган, царь похвалил их за работу, а советника похвалил за совет и сказал: "Ну, вот и пусть прозывается могила эта во славу мою "Царев курган".

- Так потому и зовут ее. А иные и этот курган называют Стенькиным; а иные сказывают опять, - что на нем царь Петр останавливался и пировал, - заметил в заключение старик.

- А вон и Самара, - указывал он, немного погодя, на город, едва видневшийся на левом берегу.

как в Нижнем на ярмарке.

- Богатый город, - говорил старик, в то время, когда пароход подходил уже к пристани. - Богатый город, приговаривал он, глядя на хлеб, на сало и на лесной товар, которыми загромождена была самарская пристань. - Миллионов на десять в год оборачивает товару. Вон и бурлацкая пристань кишит народом. Это бурлаки хлебом на путь запасаются.

- А не любят самарцы, как назвать их горчичниками, страсть как обижаются, - замечал старик.

Но прошел пароход Самару, прошел потом и Сызрань; окружающие старика наводили опять разговор на его жизнь, спрашивали, как он попал в шайку; но старик то отмалчивался, то опять заговаривал о другом. Он вспоминал разные сказки, разные легенды; и что ни шаг, что ни место на Волге, то являлась у старика и новая история.

Вот показался город Хвалынск, окруженный амфитеатром очень красивых, так-называемых "Девичьих", меловых гор, и старик сейчас-же стал рассказывать легенду о том, что зовутся эти горы "девичьими" по девице-атаманше, которая жила в них и останавливала здесь православных на воде и на суше. Показался затем город Волгск и Змеины горы, и старик стал рассказывать поверье о том, как жил в этих горах огромный, непомерной величины змий, как этот змий собирал с окрестных жителей дань девицами, и как затем явился богатырь сотник Василий Кулик и убил этого змия. Тут-же показал старик и на реку Иргиз, откуда явился на Волгу Пугачев с старообрядческим крестом на знамени, с раскольничьими деньгами в бочках и с стотысячным войском, генералы которого крестились двумя перстами.

Пугачевым, увидевши Саратов.

- Вот и этот город взял Пугачев. Вон Соколова гора, с этой самой горы Пугачев и громил город.

Старик рассказал тут всю историю, как брал Пугачев Саратов, как он вешал и казнил дворян, как владел Саратовом три дня; и, пересказавши быль и небылицы, старик наконец успокоился; но, указывая на село Покровское, лежащее на Волге против Саратова, он упомянул и о нем.

- Вон и в Покровском, где малороссияне живут, Пугачев повесил тоже и их атамана Кобзаря.

- А добрый народ эти малороссияне. Жил я в этом Покровском, когда пришел с лоцманом из Усолья, и когда уходил, как бродяга, от поимки властей саратовских. Богато жил этот народ. Первые поселенцы в краю, а и до сих пор сохранили обычаи и одежду свою. И тут, как и у себя на Украйне, пашут волами и. живут по хуторам. Они солевозы, - соль возили из Елтонского озера, - пояснил старик.

- Погулял я тут... да не долго... говорил старик, как-бы в раздумьи и как-бы разсуждая.

- Ну что-ж, старик, разскажи, чего запинаешься, - приставали к старику окружающие.

- Разскажу... разскажу..- Вот зайдем за Саратов, там пойдут и места, где гулял... Вот она степь-то пошла, это и есть она самая наша понизовая волюшка.

- Ну, старик, обещал досказать, - доскажи. Скоро ведь Астрахань, скоро и Волги конец.

- Конец-то еще не скоро, - верст с тысячу будет. Вон, вишь ты, село Банное и Стенькин курган. Отсюда до Астрахани семьсот верст насчитывают. В кургане-то этом подземелье, - пещера такая есть, Стенькиной канцелярией народ называет; здесь и был, где Стенька мучил и пытал дворян.

- Вишь ты, воля-то какая!...

Старик махнул рукой, указывая на разстилавшуюся по обе стороны степь.

Степь начиналась во всем её раздольи. Правый берег Волги казался все еще нагорным; но горы были уже не больше как курганы с усеченными отвесными краями. Местами они переходили в плоский, обрывистый берег; и за ними, и за обрывистым берегом, как и по левую сторону Волги, тянулась громадная, необозримая степь, которая залегла нескончаемым пустырем между Уральскими и Кавказскими горами, и между реками Уралом, Волгою и Доном.

и киргизы. В этой степи они гнездились; тут был всегдашний их притон, тут была, где теперь Астрахань, и древняя столица Хозар - Атель, и столица Монгольского царства - Цытрахань. В этой же степи, лет полтораста до нашего времени, гуляла и бушевала понизовая вольница, - толпы воровских казаков с Дона, толпы бродяг, раскольников и, как называет народ, "всякий сброд и наволока".

- Да, довелось мне погулять по этим степям... Лет пять прожил, пока не угодил в Сибирь!... говорил старик; и, немного помолчав, снова начал:

да по камышам в Каспийское море, а не то в степь, - повсюду укроешься, - следов нигде не найдут. Дон от Волги у Царицына, да у Камышина, через Камышинку-реку рукой подать. Оттого-то и в песнях поют:

- Теперь-то от Камышинки и следов не осталось; реченка совсем плохая стала; а прежде и по ней, как по Волге, суда ходили... Помню, перебирался как-то через нее и я на Дон к зиме... Помню это времячко... Плох для меня тот год был... Старик задумался; и снова видимо в его голове стали проходить воспоминания за воспоминаниями.

- Ну, рассказывай, старик, - полно мяться-то... Ты ведь из Покровского в степь-то ушел... приставали докучливо окружавшие старика слушатели.

- Нет, из Покровского я на Елтон пошел, да на Елтоне лето и выжил. Тогда ведь Покровцы все еще солевозчики были. Соль с Елтона на два тракта возили - на Покровское и на Никольскую пристань. Покровцы меня и направили на Елтон. И много тогда на Елтоне народу было, - тысяч до двух. А на Елтон хоть-бы и вдвое еще добавить народу, так и то мало. Соли и дна не видать. Раз стали как-то рыть, чтобы до конца дорыться, - рыли, рыли, да до того дорылись, что ужь и железо стало ломаться от соли, и рыть стало нечем. На Елтоне только и работают в одном уголке, а со всего Елтона соли на весь-бы крещеный люд хватило. Страсть, что за сила. Летом, в жаркие дни, так и плавает по озеру рапа, точно ледяная кора какая, а ветер подует и сядет эта рапа на дно; а когда солнце заходит, озеро от этой рапы точно золото блестит. Калмыки, - те так и зовут его "Алтан-Нор", т. е. "Золотое озеро". А много этих озер по степи, всюду они, - и маленькия и большие, да и землю начнешь рыть, так и тут соленая вода. А иногда, в одном месте роешь - соленая вода, а тут сажени за две, за три смотришь и пресную холодную отыщешь. Чудо-что!... В степи повсюду нарыты для скота колодцы с пресной водой, копанями называются. Не будь их, беда-бы была. Помню, как пошел я тогда с Елтона в Астрахань, много в степи горя перенес. Вышли мы из Елтона втроем, а в Астрахань только я один и попал, и то спустя год.

деревца, ни речки... Блестят повсюду, словно льдом покрытые, солончаки, торчат кое-где бабы, истуканы каменные, попадаются курганы, развалины старинные; и не слыхать кругом и не видать ничего больше. Только вихри и шевелят степь. А вихри страсть какие бывают. Пронесется иной, что твоя шайка разбойническая. Зимой в этих вихрях и люди, и целые табуны гибнут, - их тогда буранами называют. Сначала буран идет, и не знаешь, что это за силища такая.... Идет, точно подкрадывается, сбивает снег помаленьку в сугробы, а там дальше, смотришь, сугробы все ростут и ростут, а ветер делается все крепче да крепче... Лошади и скот, как почуют этот ветер, так и станут против него, чтобы ветер волос значит не подымал и чтоб не зазябнуть от него. И иной раз буран так помаленьку и стихнет, а не то, как начнет он крутить эти сугробы, как начнет подымать снег все выше да выше, и разбушуется такая страсть, что и солнце затмится, и глаза начнут слепнуть, - не видать ничего, и с ног сбивает, а под-конец и звери, и люди становятся точно шальные. Теряют они след и дорогу, бегут куда попадя, блуждают по целым суткам; и одни попадают в пропасти и убиваются, а другие падают без сил и замерзают. Летом тоже страшные вихри крутят по степи.

- Раз как-то, - шли мы тогда с Елтона - нас чуть-чуть было не закрутил в степи вихрь. Только-что уставили мы котелок и стали кашу варить, а товарищ-то и говорит нам:

- Что за напасть, думаем... Глянули, ан и вправду двигается. А курган-то большой, но крутит его и подымается от него серое большое облако, да так столбом прямо на нас и валит. В аулах, как идет такой вихрь, там татары сейчас же на коней и к табунам, - табуны отгонять, а татарки с детьми бегут в кибитки и прячутся... Нам же, куда было деваться; отбежали в сторону, прилегли к земле; а песчаная стена так, слышим, и крутится подле нас, так от нея словно из печи жаром и пышет; но подошла близко, да вдруг и повернула сразу в сторону, и только песком горячим осыпала, да котелок с кашей унесла.

- Пробежит таким порядком в степи этот вихрь буйный, и снова станет степь точно мертвая. Лежат поперег дороги змеи, точно плети, прошуршит иной раз бурьян или полынь заколышется, - такая трава горькая; и идешь, целый день - идешь, и хоть бы что живое попалось. Так дней пять в степи мы тогда томились. В последние же дни и с дороги спутались. Стала нас жажда одолевать; ночь целую росу с трав собирали, а день настанет, диких коз по степи ищешь да зайцев... Маялись, маялись, да и решили под-конец свернуть со степи на Волгу и направиться на Царицын или на Дубовку. И как завидели, помню, Волгу, так и жажда, и голод - все прошло; и не заметили, как вместо деревни на какое-то пепелище натолкнулись. Одни избы разрушены, другия срыты; там по улице лежат разбитые бочки, в другом месте горшки, сундуки, - и ни живой души нигде. На другой день приплыли из Дубовки казаки и рассказали нам, что за полдня до нас нашли на эту деревню киргизы, разграбили и увели всех в плен. Тогда это часто случалось; на Елтоне не раз и работать поэтому не работали, а в степи только и разбойничали калмыки да киргизы. Случалось грабили они рыбацкия ватаги и рыбаков на Волге, - никому от них житья не было, а Покровские да Никольские малороссияне пуще всех страдали.

- Вот по этим самым степям они и теперь гоняют табуны и кочуют;- но теперь их и слыхом-то не слыхать, так присмирели и притихли.

- Да, на Волге тогда не то было, - Волгу и не узнаешь совсем... Тогда свистки разбойнические слышались, а теперь пароходы свистят... Тогда и казаки-то волжские делились на воровских и служивых, а теперь ни киргиз, ни калмык нет воровских или разбойников, - все смирились. Да и Волга-то самая не та уже стала. Как вспомню ту весну, в тот год, что с Елтона пришел к рыбакам под Царицын, вспомню как разлилась Волга чуть не на сто верст, и как закипела рыба по ней, тучами идя из моря, - вспомнится мне теперь это время, то, право, иной раз не веришь и памяти. Правда, велика Волга и теперь, обильна она той же рыбой, да все ужь не то. Тогда, - спала вода, так по берегам, да по лугам целыми грудами валялась рыба; и не только звери и собаки, но и птицы-то, и те одни глаза из нея выклевывали. А ребятишки руками рыбу бывало ловят. Да и бездна же по весне шло этой рыбы. Теперь вон забойки или учуги, т. е. заборы поперег устьев ставят, чтоб больше наловить; теперь на крючья ловят, да только пугают рыбу и портят ее, а прежде не знали, куда деваться с рыбою, - сети от нея рвались, а рыба так и валялась повсюду, и только гнила да ржавела. При мне раз поймали в Царицыне белугу, да такую чудовую, что ноне и не видал никто таких - сажени в три была. Теперь бы только дивились на нее, и цены бы не знали, а тогда приволокли ее к коменданту, а комендант выслал рыбакам полведра водки, да на том и спасибо; и благодарны рыбаки остались. А теперь вон и не велика белуга, а сотнями ценят. Да ныне вон и бешанку за рыбу считают: и на Волге, и в России как селедку едят, а прежде народ сказывал, что сбесишься, когда станешь ее есть. А и вправду рыба эта точно бешанная. Как идет вверх по Волге, так из воды и прыгает, и крутится по воде, и чем дальше, и чем выше идет, все боле и боле тощает, и отощавшая, да закрутившаяся, так иной раз и дохнет поверх воды. По весне идет из моря она первая; с ней же идет и, белуга, которая ее пожирает. А прожора - эта белуга. Сказывают, что находили в ней иногда трупы человеческие, а камни и всякая дрянь зачастую попадаются. Прожора также и сом. Но сом да щука - те так хищными рыбами и считаются. Сом - тот икру очень любит. Белуга, когда стережет от него икру, так, чтоб напугать его, все ртом хлопает. Досталось и мне ловить сомов. Да раз какой случай был. Выехали мы с рыбаком рано утром на челне. Я сидел на корме, а рыбак бросил снасть. Направили мы челн на самые глубокие заводи, на ямы, на омут, где сомы только и живут. Крючья спустили, и только хлопнул рыбак а клокуша - это такая хлопушка, что как хлопнешь, то словно лягушка квакнет, - хлопнул он этой клокушей, и в ту ж, минуту челн наш наклонился на один бок. А, вот он разбойник, попался, - крикнул рыбак, и, втащив в лодку порядочного соменка, ударил его раза два веслом по голове. Сделавши такой почин, отправились дальше. Словили еще двух, потом еще, и забрались затем в такую глушь по воложке, что только сомам и житье там. Приготовились, стали со снастями по воложке спускаться; но не проехали и сотни сажен, как одна из бичевок вытянулась в струну, а челн и зашатался. Рыбак дернул за бичеву, но бичева не сдалась; я хотел помочь, а сом, как рванет, как замечется словно бешеный, а потом как хватит круто в сторону, челн-то перевернулся, а мы с рыбаком и в воду. Доплыли до берегу, сняли с себя платье, и догнали челн чуть ужь не за версту. Стоит он, смотрим, в заводи, доплыли до него, а сом все-еще его держит и дергает; но повозились еще час, другой над этим сомом, измучили его, он как бревно и всплыл на воду. Вот какие сомы бывают; а рыбак тогда мне сказывал, что еще бойчее есть, а иные и в сажень, и в полторы попадаются.

А страшное, да мудреное и рыбацкое дело. Все ведь тоже надо знать, и на все надо уменье да снаровка. Рыбак на Волге круглый год работает. Как вскроется лед, так сейчас идет рыба в Волгу из моря икру метать. Сперва идет бешанка, вобла, а с ними и белуга, затем щука, лещ, судак, а потом севрюга, сом, далее же осетр, и рыбаки только успевай тогда снасти закидывать. Вымечет же рыба икру, то снова скатывается в море, и тогда зовется покатною. С Ильина дня опять идет т. е. лещ, судак, вобла, красноперка, окунь, карась; а в августе снова красная, т. е. белуга, севрюга, осетр и стерлядь. Тут она ложится на зиму в ямы; а только покроется льдом Волга, как опять явится бешанка. Зимой же багрят рыбу и ловят подо льдом. Рыбакам только и отдых, что жаркие летние июльские дни; да и тут, правду сказать, - то приготовляют они сети, то чинят невода, лодки, - все в работе. У них и женщины, и дети работают. Одни чистят рыбу, другие солят, те сушат, там опять вялят, коптят, вытапливают жир, а то вынимают икру, визигу, клей - много всякой работы. Прежде на рыбацких ватагах весело бывало.

- Помню я ловецкий праздник - Троицын день. И девушки и парни - все разряжены, а лодки убраны флагами, лентами, и вся Волга покрыта народом. Где, смотришь, на ватаге перегоняются на лодках, где с песнями плывут, - просто глядеть любо. Теперь ловцы тоже чтут этот праздник; да что теперь? - теперь в кабале рыбаки, они вечно в долгу у хозяина, и все они как крепостные: закабалены деньгами богачей; теперь и самая-то Волга вся на откупу.

- Вон, вишь ты, бакланы и так - словно рабочие у пеликанов: те стоят да смотрят, а эти к ним рыбу подгоняют.

- Ныне, как я вижу, на Волге совсем не то, - вся она как какой-то рынок сделалась. В Царицыне, да в Камышине арбузами прежде свиней кормили, а теперь везут эти арбузы в Петербург, в Москву; прежде виноград и всякия яблоки, груши, дыни ни почем тут были, а теперь и это развозят по столицам; и на Волге на пристанях торговля точно на ярмарках идет. А в Астрахани - там целое лето ярмарка. Теперь богатеет Астрахань, а в прежния времена разоряли только ее. То грабили Донские и Терские казаки, то самозванцы, то Стенька Разин; то наконец было землетресение, чума, холера; все Астрахань испытала. В мое время страшная холера была в Астрахани. Я как ушел тогда с Елтона, так на второй год добрался до Астрахани, и то уже в кандалах. Что делать; душ человеческих не губил, а разбойником был. Ходил тогда год целый, искал-искал работы, а тут в Черном Яру встретился с земляками, - кто из них от рекрутчины бежал, кто от помещика, кого недоимка одолела, - все пришли скрываться на Волге. Они-то и меня за собой потянули: "будь наш, говорят; тебя все одно в бегах ужь показывают. Иди за нами", говорят. "Куда", спросил я их? - "Служить вольной волюшке да своей башке, да нашему атаманушке", - Что, думаю, ан и в самом деле, - деваться ведь некуда, а как поймают меня власти, так все одно в остроге насидишься... Подумал, подумал, да и пошел с ними по камышам. Явился к атаману. А атаман сейчас и к присяге меня. - Присягаешь, говорит - "присягаю" говорю. Он сейчас велел помолиться на все четыре стороны, а потом я и стал присягать, говоря за ним: "присягаю не щадить живота моего за атамана и товарищей; попадусь в полон - никого не выдавать; будут бить - стану молчать; будут истязать - стану молчать; резать будут - буду нем, как рыба; а нарушу присягу - быть мне убиту, как собаке". И в ту же ночь послал он меня на ватагу лошадь для себя украсть. Нечего было делать, пошел на ватагу, украл лошадь. А потом еду на ней по степи да и думаю: за что-то меня Господь наказал... Сделался я теперь из честного человека и бродяга, и вор, и разбойник. Думаю так-то, а ночь была тихая, хоть бы травой-ковылем колыхнуло где. И вспомнилась мне тут родная сторонушка, мать, что осталась одна одинешенькая; вспомнилась ночь под Усольем, что сгубила навек меня, жену и ребенка: и так засосала тогда тоска сердце, так стало тяжко, что лег бы кажись в сыру землю, да так бы и расшибся в степи немой. И ужь хотел-было свернуть я тогда со степи на Астрахань, хотел-было и повиниться во всем начальству, да как вспомнил опять, что не спасет меня повинная, и все одно не видать мне матери, а быть в остроге да в Сибири, так приударил лошадь и очутился в стане. А в стане поднес мне атаман "тетку воеводишну", попросту водку; да и захмелела с горя моя голова до слез... Но и тут недолго пришлось погулять: скоро и новая беда настигла. Так ужь по пословице - одна беда никогда не идет, а всегда и другую ведет, пожили мы и в степи у Волги лето, промышляли чем Бог послал, а тут, слышим, наряжены из Астрахани воинския команды, стерегут они нас повсюду. Атаман порешил-было перебраться на Дон, да там и промышлять зимой; и только добрались мы было до Камышинки, а тут, как нагрянут на нас казаки, как пошла свалка, так только два из нас и спаслось; а то всех перевязали, а потом заковали да и в Астрахань. Тем вот и кончилась моя вольная волюшка. Хотел-было атаман выручить нас из астраханского острога, видали мы его как проходили через базар; и пел он бывало под острогом Лазаря, да не удалось ему, - попал и сам в острог.

- А вон, вишь ты, Успенский собор показался. - И старик указал на синеватое, едва заметное пятно, видневшееся вдали на горизонте. Это действительно была Астрахань. На Волге стали чаще встречаться пароходы, различные суда, баржи, по воложкам шныряли лодки, в стороне курился дымок и виднелись калмыцкие улусы, а стая птиц - бакланов, пеликанов, лебедей, карагаток и других с криком и шумом летали и плавали на каждом шагу.

- Ишь, пеликаны-то как кружатся в воздухе и кричат, - будет, стало быть, к ночи моряна, - заметил старик; и тут же рассказал рыбацкую примету, что если кружатся и кричать пеликаны, то будет моряна или сильный ветер с моря, а если прямо и тихо они летят, то будет хорошая погода.

Но пароход - речной, в море ему не идти, - туда идут другие пароходы; и он ужь у пристани.

На пристани толпа народу. Везде по берегу раздается крик и шум; снуют военные матросы, снуют солдаты, бегают дети, стоят извощики; везде навалены по берегу тюки и бочки, а подальше от них кучи фрукт, кучи арбузов, винограда; и повсюду разносится тяжелый запах рыбы, смолы, дегтя, каменного угля, дыма и копоти. Везде визжат торговки, визжат свистки отходящих и приходящих пароходов; а там из отворенных окон трактира доносится пискливая шарманка, трактирный орган; слышится с ними же рядом крикливая грузинская зурна, и тут же русская разудалая: "Вниз да по матушке", и еще какая-то цыганская песня, и вой арфистки. Слышится на пристани и татарский, и калмыцкий говор; стоят, точно задумавшись, у товаров своих апатичные персияне, армяне; и тут же рядом с ними киргизы с верблюдами, а затем туркмены и кавказские горды, и малороссияне, и рязанцы, и владимирцы, - всех судьба тут свела. Где говорят о киргизских степях, где о Гунибе и Дербенте, где о Тюк-Карагане, о Бирючей косе, а где и о морских шкунах, о Персии; и все это сливается в один нескладный хор; и все это ясно говорит вслед за стариком, что Астрахань - это ярмарка: здесь конец русской великой реки Волги, и начало моря и путь в Азию.