Сион.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сион. (старая орфография)

СИОН.

Большая серая деревушка высоко взмостилась по желтой горе, -- одной из самых красивых, по изящным очертаниям вершины, на всем протяжении военно-грузинской дороги. Эту гору точно не земля родила, a люди для забавы обтесали в стройный киоск - легкий и воздушный, даром что облака ходят по его вершине, и надо сутки убить, чтобы обойти кругом его подошву. В боках киоска, высоко над деревушкою, чернеють пещеры, остатки древних каменоломен. Из сионского камня построены почти все церкви между Млетами и Владикавказом; еще при царице Тамаре, - этой грузинской Семирамиде (XI век), - брали здесь камень. Есть на Казбеке Стефан-Цминда - та самая заоблачная келья, о которой мечтал Пушкин, и y стен которой похоронил свою Тамару Лермонтов. Построил ее богатырь-разбойник с Сионской горы. За восемь верст от Казбека ломал он камень и носил на плечах на заоблачную вышку, нечеловеческим трудом искупая свое кровавое прошлое. Долго это дело делалось; по одному камню в день едва одолевал грешник, при всей своей богатырской силе! Наконец, стала из того камня на Казбеке церковь, простились разбойнику его грехи, и он умер в мире с людьми и Богом. Так рассказывают в аулах Сиона и Казбека. В настоящее время пещеры каменоломен служат хлевами для баранты. В одну из них входить тысяча восемьсот баранов; другия менее уемисты.

Я приближался к Сиону пеший. Время было полуденное. В горах шла косьба; аулы стояли пустые, точно мертвые. Великан-овчарка, единственный страж покинутого жителями селения, уныло бродила по вверенному ей району; я издали видел, как она перепрыгивала, по плоским крышам саклей, с улицы на улицу или, вернее сказать, с одного яруса Сиона в другой. Она почуяла меня по ветру, бросилась мне на встречу, стала на границе своих владений и зарычала, щетиня белую шерсть. Пройти, значит, нельзя. Горные овчарки имеют характер серьезный. Еще вопрос, с кем опаснее схватиться - с мелким ли казбекским медведем, увальнем и порядочным трусом, или с грузинскою овчаркой -- могучей, быстрой, безстрашной. В Коби овчарки, среди белого дня, трепали меня не на живот, a на смерть; напрасно рубил я их своей тяжелой дорожной дубинкой с железным топориком, вместо набалдашника, -- проклятые только больше свирепели; не помог и револьвер... Если бы на мои выстрелы не прибежали пастухи, хозяева овчарок, мне не уйти бы живому. A и стрелять то опасно: горцы своими собаками дорожат, как родными детьми, и за убитого пса легко поплатиться, если не жизнью, то увечьем.

В виду такого опыта, я философически уселся на камень, саженях в пяти от овчарки, распаковал свой дорожный ранец и принялся завтракать, a овчарка не менее философически улеглась на солнечном припеке, не спуская с меня внимательных глаз. Горцы собак совсем не кормят: чем кормить? самим есть нечего! Тем не менее, от чужого человека верные звери ни за что не возьмут пищи. Отчего? -- принцип ли y них такой собачий или по многократному опыту псов-сродичей и знакомцев -- они боятся отравления, -- кто их знает. Я пробовал бросать своему стражу кусочки холодного ростбифа, но страж только косил на них налитыми кровью глазами и рычал - и гневно, и жалобно вместе. Должно быть, в эти минуты искушения он глубоко меня ненавидел.

Подошли сионцы -- косцы с горы Ахалциха -- и освободили меня из под караула. Овчарка мгновенно превратилась из врага в друга, завертела хвостом и с голодным проворством подобрала разбросанную мною говядину.

Сион -- селение священное; его чтут и мусульмане. Его церковь -- как бы отделение тифлисского Сионского собора, этой "Божьей крепости", твердыни христианства в Закавказьи. Церковь хевского Сиона, говорят, построена еще царицей Тамарой. Впрочем, здесь всякое здание, если ему за сотню лет, ложится на совесть этой многотерпеливой Тамары. В церкви бедно и скромно. Показали мне два-три складня старинной чеканки, древний серебряный крест и паникадила, пожертвованные одним из второстепенных героев последней турецкой войны, -- и все тут. В древностях я ничего не понимаю, паникадила плохи, a архитектура церкви ничем не отличается от архитектуры других грузинских церквей; все оне - на один лад, все - кубышками, и красивы бывают только тогда, когда оне громадны.

Лишь весьма большие размеры - как y храмов Мцхета, например, - придают им величие и внушительность.

При Сионе есть священная роща. Это чудесная чаща дуба, тополя, рябины, акации -- чаща заповедная и запретная.

- Мы из этой рощи даже сучка на палку не берем, - объяснял мне церковный староста, --

-- A охотиться здесь позволяется?

-- Как же нет? Без охоты нас зверь одолел бы.

- Чекалки?

-- Чекалка -- какой зверь! У нас большие волки водятся. Казаки из форта сказывают, -- как y вас в России. На днях один y нас убил рысь, a прошлою ночью самка подходила к деревне, кружила около баранты. Наш Димитри палил по ней, ранил... пошел теперь по крови искать следа... Вот он сам идет...

Подошел Димитри -- молодой стройный парень, оборванец с очень недурною двухстволкою за плечами. Завязался быстрый разговор по грузински, да еще на горном наречии; я мало что понимал.

-- Нашел Димитри рысь, -- обратился ко мне староста по-русски, -- сдохла. Под лопатку пуля пошла. Диво, как ушла она в лес живая.

- У рыси шкура такая, - возразил Димитри: - она не дает крови сильно течь, затягивает рану. Если рысь сразу не упала, y нея всегда хватит силы добраться до своего места.

-- Шкуру драл? -- спросил староста. -- Вот господин купить.

-- Нет. Что драть? гнилой зверь. Полдня на солнце пролежал, -- никуда не годен. Мех - как пух - лезет и к рукам пристает... Батоно {Барин.}, - обратился ко мне Димитри, - я и котят нашел... купи котят!

- Где же они?

-- В норе. Вместе брать их пойдем.

-- Почем знаю? один зверь, два зверь... Сколько зверь, столько абаз {Двугривенный.}.

Отправились. Идя рощею, я удивлялся свежести этого заповедного леса: тут бы вековым дубам стоять, a не молодняку.

- У нас дерево недолго растет, - объяснил Димитри, - дереву земля нужна. У нас земли - аршин вниз, a дальше - камень. Корень найдет на камень и завянет, или прочь, на сторону, ползет. Встретит другой корень: либо сам пропадет, либо встречное дерево засохнет.

Мы пришли в глухой уголок. В нос шибнул спиртуозный запах зверинца. Логовище рыси помещалось в углублении, под навесом мшистой серой скалы. Кабы не запах, и не найти-бы этого жилья: так хорошо прикрыли его частые ветки прислонившейся к скале молодой рябины. Димитри ткнул шомполом в углубление. Раздалось ворчанье - гневное, но пресмешное: каким-то ломанным, кадетским басом пополам с хриплым дискантом. Димитри надел на руку папаху, сунул в гнездо и быстро вытянул, точно рыбу на удочке, маленького котенка, уцепившагося за папаху когтями. Недоумение, гнев, испуг зверька - не подлежат описанию: эту уморительную мордочку надо видеть, чтобы постичь ее и оценить... За первым котенком тем же самым способом был выужен второй и последний.

От зверков я, конечно, отказался: куда мне было их тащить пешему? Но скромную цену их я заплатил Димитри с удовольствием: спектакль диких зверят в родной им обстановке, на свободе, стоил побольше двух двугривенных.

Мы вернулись в деревню. Димитри сел на коня и помчался в Гудушаури:

- Там бек живет, - он y меня моих зверят купит... A ты, прохожий, пожди, не уходи, - гость будешь. Вернусь - барана резать будем, вина достану...

Я достаточно понаметался в обхождении с горцами, чтобы знать, что по этикету их гостеприимства позволительно внести чужому человеку в хозяйское меню, что - нет. Поэтому в вопрос о баране я и мешаться не стал, но, когда Димитри выехал из Сиона, спросил себе другую лошадь и потихоньку съездил в духан, на пол-дороге от Казбека, откуда и привез бурдюк вина -- свою долю в предстоящем пиршестве.

Поили и кормили всю деревню, -- по крайней мере, всех, кто не заночевал на ахалцихской косьбе. Веселились и мужчины, и женщины: грузинки -- a в особенности горянки - не дики и не чуждаются мужского общества, тем более, что, благодаря истинно-рыцарским нравам патриархальных горных захолустий, оне dъ этом обществе настоящия царицы. Пали сумерки. Угасший дневной свет мы заменили кострами. Дух кизяка отравлял несколько обоняние, но - "маленькия неприятности не должны мешать большому удовольствию" -- сказал философ. И долго еще y красных огоньков хлопали ладони в такт лезгинке - медленной горной лезгинке, с дробной выступью и бараньим топотом носков, долго раздавались песни, похожия на завывания, и завывания, похожия на песни. Староста и Димитри переводили мне, чего я не понимал сам. Одна песня удивила меня своей отвлеченностью. К сожалению, я потерял её дословный прозаический перевод, a в стихотворном, который я попытался сделать впоследствии, в Тифлисе, мне пришлось все таки немножко "модернировать" подлинник. Тем не менее, я предлагаю этот текст читателю: общее понятие об оригинальной, в особенности для полудикого грузина, песне он получит. Тема -- тоска по родине горца, попавшого на юг, в счастливые сады Персии:

Полночь, подсказанная появлением Большой Медведицы над предгорьем Казбека, развела нас по саклям. Я ночевал y Димитри... Не спалось. Душно было и вонюче. От храпа доброго десятка обитателей этого тесного приюта, можно было сойти с ума... Я выбрался из сакли и до разсвета просидел на крыше сакли, начинавшейся ярусом ниже, почти от самого нашего порога, выжидая, когда позолотятся гребни убегающих вдаль от Сиона хребтов. Верхушка Сиона стала розовая... Утро пришло в горы. Осел где-то далеко, в ущельи, приветствовал новорожденный день оглушительным криком...

Часом позже, я -- слишком сильного человека. Впереди грозно хмурились под шапками сизых туч горы Цихэ, как зовут их грузины: башни-горы Главного хребта... Весело и хорошо становилось. В душу просился восторг, ум охватывало очарование пустыни -- то настроение, каким полон был поэт-странник, когда хотелось ему благословить от полноты сердечной: