Из кавказских набросков. Ариман.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Из кавказских набросков. Ариман. (старая орфография)

ИЗ КАВКАЗСКИХ НАБРОСКОВ. 

АРИМАН.

Усталые, продрогшие, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцери - самому проклятому гребню на всем Кавказе! Снизу, от станции Казбек, он представляется чем-то в роде зубчиков валансьенского кружева, но в действительности от зубчиков-то этих и горе. О, Боже мой! Во сколько балок пришлось нам нырнуть! на сколько обрывов вскарабкаться! Влево от нас была пропасть, вправо -- минуя гордую, обвеянную ветрами, каменистую гряду - тянулась снежная равнина, еще недавнее пастбище туров; теперь им не под силу стало пробивать копытами крепкий наст, и умные звери перекочевали... куда? - Бог их знает! По крайней мере, напрасно проблуждав по вершине Куросцери двое суток, мы возвращались, как горе-охотники, не видав ни шерсти, ни пера.

Свечерело. Небесная синева зажглась звездами - такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вот-вот еще саженей пятьдесят подъема, и мы будем уже в царстве звезд. Белая папаха Казбека мерцала тем таинственным самосветом, понятие о котором могут составить лишь те, кому случалось наблюдать снеговые вершины в безлунную, но сильно звездную ночь. Внизу, под туманами, неистовствовали, как две озлившихся шавки, Куро и Каташуа - отец и мать знаменитой Бешеной балки. Им в ответ глухо рычал из неизмеримой глубины Терек.

Нам было очень невесело, особенно, когда случалось переходить горные ручьи. Встречный ветер, и без того уже леденивший наши кости, швырял нам тогда в лица водяную пыль, коловшую нас, точно иглами. У меня растрескались губы, болели глаза. Было невозможно перекинуться словом с товарищами-грузинами из Казбека: ветром захватывало дыхание. Он выл, свистал, гайгайкал, мяукал, домового хоронил и ведьму выдавал замуж... О, кой чорт понес меня на эту галеру!

Была бутылка коньяку -- роспили. Начать другую, захваченную про запас, не дал вожатый нашей компании Сюмон A - дзе, истинный оракул горных экспедиций, малый умный и толковый, наметавшийся в обращении с русскими и даже не без некоторого образования:

-- Не пейте: до сакли недалеко. Выпьем, что останется, когда придем в тепло. Вина не найдем: хозяин - бедный осетин. А, когда попадем в тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будут болеть руки и ноги, кости ломить...

Досаднее всего было сознание, что аул Казбек лежал как раз под нами. Если бы не тучи да туман, мы видели бы его огни. Если бы не ветер, да не рев потоков, мы, вероятно, слышали бы звяканье бубенчиков и стук колес по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка с Куросцери к Казбеку была с третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью {Этот случай рассказан мною в очерке "Между жизнью и смертью" (см. книгу "Сон и Явь").}, и теперь нам приходилось делать обход верст в десять по дебрям и кручам - чуть не к самому Дарьяльскому посту.

Как мы добрели к обещанному Сюмоном ночлегу, уж и не знаю. Помню только, что от устали ни есть не могли, ни сон не брал. В сакле осетина было бедно, грязно, душно, тесно, но -- все же тепло и не под открытым небом. Ночь давно померкла; небо заплыло тучами; ветер вырос в бурю; первобытно свалянные на авось и небось стены сакли дрожмя дрожали под его бешеным напором.

Наша хозяйка -- молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина - укачивала дочку, самую чахлую и крикливую девчонку из всех ребят Большого и Малого Кавказа. Мелодия её колыбельной песни была заунывна и однообразна, a слова -- странны дикою загадочностью. Они походили на заклинания. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила над ним. Сюмон, как умел, перевел мне этот оригинальный текст, a я впоследствии -- тоже, как умел -- попробовал переложить его стихами.

Что осетинка поминала в своей песне св. Илью, Георгия Победоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религия осетин, даже определенно настаивающих на своем магометанстве или христианстве, поражает путанностью верований и понятий. Магометане чтут многих христианских святых; христиане не прочь послушать наставление из корана; те и другие с полной искренностью проделывают многие обряды совершенно языческого характера, идолопоклонствуя, когда того требует обычай, с редкою наивностью. Св. Илья -- молниеносец и громовник -- "падучая звезда"? Я спросил Сюмона. Он отвечал:

-- О! падучая звезда великая сила. Она меч Божий. Когда она сверкает на небе, нечистая сила отступается от человека, теряя над ним всякую власть. Она глупеет, смущается, из шакала обращается в ишака. Слыхал ли ты про Аримана - великого падишаха джиннов, что "векует" свою проклятую жизнь в изгнании на Шат-горе?

-- Слыхал что-то...

-- Он огромный, белый, весь в седой шерсти от старости; глаза -- красные, как огонь, и весь он опутан золотыми цепями. Сидит Ариман в хрустальном дворце между верными джиннами и не смеет двинуться с места. И все они - как невольники. Тяжко им. Тоскуют джинны, бранятся, плачут, молят своего падишаха:

-- Разбей свои цепи! освободи и нас, и себя! Отмсти и властвуй!

Но он молчит. Он умную голову имеет: зачем ему плакать? Он мужчина. Зачем ему говорить пустые слова? Он знает, что судьбы не изменить. Посажен он на цепь до конца света. -- так тому и быть.

Но по осени, когда ледники дохнут холодом в долины, падишах джиннов получает свободу на три часа каждую ночь - от петуха до петуха. Срывается нечистая сила с цепей. С громом и воплем поднимается на воздух белый старик, a за ним летит вся его злая челядь.

Что тогда беды в горах! Дунет Ариман на речку - вздуется речка, балки заливает, баранту топит, дороги размывает. Схватится за гору -- уже грохочет обвал, рушатся вековые скалы, хороня под своими громадами сакли и людей. Махнет рукой -- и засыплет снегом запоздалый караван в ущельи. Летит шайтан, ветер обгоняет и сам своей злобе радуется:

-- Чую прежнюю силу! еще поборемся!

-- Поборемся! воет в ответ властелину страшная свита, аж гул идет по горам, и Терек вдвое громче ревет от страха. Вот уже и Дарьял миновали, вот уже и Казбек недалеко...

Казбек -- великая гора; на ней добрые ангелы живут. Старые люди сказывают, будто на шатре Казбека, там, где нет уже ни камня, ни снега, a один только чистый лед, есть церковь. Не Мта-Стефан-Цминда -- другая. Ее нельзя видеть простому человеку, лишь праведник - может быть, один во сто лет - находит к ней дорогу и доступ. Ничего внутри той церкви нету. Только люлька висит, в люльке лежит неведомый прекрасный младенец, a над ним, как верный сторож, сидит на шестке голубь -- живой, но весь, перышко к перышку, из червонного золота.

Затем и летит на Казбек нечистая сила, чтобы захватить младенца и уничтожить голубя. Потому что, если бы это случилось, наступила бы власть джиннов на земле, и был бы конец миру.

Но встрепенется голубь, распустит над младенцем золотые крылья -- и посыпятся с неба падучия звезды и попалят злого Аримана с его неистовым воинством. Худо им! - бегут, охают, проклинают, пощады просят... A звезды все падают и падают, пока не загонят падишаха в его заоблачный хрустальный дворец, пока -- сами собою --

святые звезды.

A таинственный младенец в люльке все спит, не просыпаяс. Только три раза в год -- в полночь под Рождество, под Крещенье и в Светлую ночь он пробуждается. Едва он откроет светлые глазки, спускается с неба цепь из самоцветных камней и ложится по воздуху между незримой церковью и собором в древней столице Грузии, в Мцхете. И поднимаются по той цепи в незримую церковь избранные Богом мцхетские священнослужители, повинуясь зову неведомого голоса. Ангелы хранят их путь и не дают им упасть или оступиться. Придут, поклонятся младенцу и его голубю, споют им божественные службы, a к разсвету возвращаются домой так же чудесно, как ушли. И, пока творятся эти непостижимые тайны, пока свершает свое течение великая ночь, молчат на свете всякий грех и злоба: на земле мир и в человеках благоволение.